Саша Красильников не собирался затевать с Трофимовичем диспут, разговор был необходим ему для того, чтобы удержать и закрепить в себе ощущение внутренней независимости. Саше не нравилось быть лохом, хотя он и не знал о бытовании этого слова.
Когда он вошел, занятый делом Трофимович изобразил мимолетным жестом приветствие.
— Прочел я вашу колонку, — сказал Саша, усаживаясь напротив.
— Да? — поощрительно улыбнулся Трофимович.
— Здорово пишете. Дух захватывает. Только откуда вы взяли, что немой не мой и что хочется и колется?
— А разве нет? — удивился Трофимович. — А ведь была мысль спросить. Это же твой материал. Твой, твой! Не отпирайся! Вот, от соблазна не удержался — очень уж красиво ты все это изложил, наглядно.
Всерьез обеспокоенный, нахмурившись, Трофимович принялся расчищать стол, перекладывать все, что попадало под руку. Это туда, это сюда; стирательной резинке не нашел место и, повертев, положил, где взял, папку слева он перекладывал направо, а ту, что лежала справа, убирал в ящик стола и, нагнувшись, продолжал там рыться, чтобы достать какую-то замурзанную книгу.
— Надо было спросить… но знаешь, за час до сдачи… Кстати, я о тебе говорил… — бесцельно заглядывая в книгу, обронил Трофимович. — Слушай, я продал тебя на корню и опять без спроса!
— Кому вы меня продали?
— Это твоя книга? — Трофимович показал обложку.
— Нет! — отвечал Саша, не глядя.
— Хорошему человеку продал. Слушай, кто же мне ее подсунул?
— Как это продал?
— Самым бессовестным образом. — Трофимович еще полистал. — Черт, нехорошо получилось, да… Я ведь хотел у тебя спросить разрешения. На всю эту историю.
— Может, оно так и есть, как вы написали… Но я бы не стал размазывать. Вот, походя.
— Ты, конечно же, прав. Смотри-ка! — Трофимович открыл страницу с выходными данными. — Тираж две тысячи двести экземпляров! Значит, это не ты принес?
— Нет.
— Какой тираж: две тысячи двести! — Трофимович восхищенно причмокнул.
Причина непонятного на первый взгляд восхищения состояла, вероятно, в том, что литературная кража такой редкой книги была бы заслуживающим внимания делом.
— Слушай, вот еще! — воскликнул он, жестом предупреждая Сашу против попытки заговорить. — «Гусев вылез наверх, заявляя, что кинется с колокольни… Я-де пред всеми за крест двоеперстный хочу умереть. По просьбе воеводы Гусеву стали кричать, чтобы он не губил свою душу. Гусев, стоя на зубце колокольни, вступил в диспут о догматической допустимости самоубийства. В результате он сошел с колокольни и тут же был арестован».
— Занятно, — согласился Саша. — Но кому вы меня продали?
— Боюсь откажешься, тогда просто не знаю… — Трофимович полистывал книгу. — Сначала я Лешу пытался ему подсунуть.
— Ну?
— Он его вытурил. Ты же Лешу Родимцева знаешь? Не понравился ему Леша. Слушай еще! — Трофимович поднял палец. — «И в тех цепях, отковав от стены, водил в церковь и с великим принуждением заставлял молиться… пономарь в шею толкал… десятоначальник же Лапин волосы драл и заставлял ложкою из сосуда хлебать».
— Это что? — спросил Саша.
Трофимович перевернул книгу.
— Так… Название длинное, ученое. — Снова раскрыв на случайной странице он хмыкнул: — Гляди! Вот: «… посыльщики обнаружили, что многие крестьяне, не дожидаясь дальнейших действий духовных и светских властей, бежали. Последствия мероприятий Карташева и Пепеляева оказались настолько опустошительными, что белоярский комендант решил немедленно отправить разведывательные воинские команды в поисках подвластного ему населения», — радуясь красному словцу, Трофимович прихохотнул.
— Дайте глянуть, — потянулся Саша. Трофимович пожал плечами, как бы соглашаясь на эту уступку. Теперь уж Саша принялся листать. — Я возьму посмотреть, — сказал он немного погодя.
— Возьми. Я все равно не знаю чья.
— Потом верну. Так кому вы меня продали? — произнес Саша.
Трофимович тем временем завершал уборку стола.
— Дело вот в чем, — сказал он. — Да оставь ты книгу!.. Тут один влюбленный утопает, взывает о помощи, нужно парня выручать. Понимаешь, он просит, чтобы ему помогли написать письма. Для девушки его письма. Что-то у них там, видно, какое-то несчастье любовное. А Леша вот Родимцев не подошел. Не доверяет он Леше в таком деликатном деле. Да, собственно, это Трескин, ты ж его видел.
— Нет, Леша не подойдет, — задумчиво сказал Саша. — Но письма писать… Как странно. Не знаю.
— Значит, несчастный влюбленный это вы? — сказал Саша, заходя в кабинет Трескина.
— Это я, — подтвердил, вставая с улыбкой, хозяин. — Несчастный влюбленный это я. Садись.
— Трофимович мне объяснял, но что-то я не совсем понимаю, — продолжал Саша, усевшись.
— А ты студент? — перебил Трескин.
— Студент. Четвертый курс, после армии. Вот вы ее любите, да? Ну как сказать… — Саша видел, что Трескин затрудняется ответить на простой вопрос. — Ну… вы все время о ней думаете?
— Да, — подтвердил Трескин. Первоначальную заминку следовало, по видимости, отнести на счет интимных свойств обсуждаемого предмета. Деликатность Трескина, однако, как Саша мог убедиться, имела избирательный характер, мгновение спустя хозяин свирепо рявкнул:
— Я занят!
Дверь в кабинет мгновенно захлопнулась.
— Когда ты входишь в комнату… ну там, в аудиторию, на лекцию, ты сразу ее видишь, — продолжал Саша. — Ты ее ищешь. Ты все время ощущаешь ее присутствие… физически ощущаешь.
— Да.
— Это никогда тебя не оставляет.
— Не оставляет.
— Похоже на мучительную болезнь.
— Согласен.
— Наконец проходит полгода, и ты видишь, что это все не так остро. Это можно переносить, ты можешь думать о ней без боли.
— Да, без боли.
— И ты вдруг понимаешь, что это симптомы выздоровления. И что твоя хроническая болезнь понемногу начинает отступать. Но ты не хочешь выздоравливать!
— Нет.
— Одна мысль, что пройдет пять или десять лет и ты сможешь думать о своей любви вполне спокойно, может быть, равнодушно, одна эта мысль причиняет тебе новую боль.
— Да, — подтвердил Трескин и на этот раз. — Причиняет. Коньячку?
— Нет, спасибо. — Саша задумчиво вертел полученную от Трофимовича книгу, которая называлась «Антифеодальный протест урало-сибирских крестьян старообрядцев в XVIII столетии». Слепо уставившись на бутылку в руках Трескина, он переворачивал томик, бережно укладывал его лицом вниз и похлопывал. — Я скажу начистоту. Дело такое, что надо объясниться, — заговорил Саша, снова переворачивая книгу.
Трескин кивнул, он, надо полагать, всецело одобрял осторожный подход.
— У меня есть сомнения.
Трескин опять кивнул, соглашаясь, что сомнения в деликатном деле вещь не лишняя.
— Я не знаю, у меня есть сомнения, как это все-таки — письма… Вы мне симпатичны просто потому уже, что страдаете. И потом, если честно, это интересно. Что-то от загадки. Мистерия какая-то. Безответная любовь и эти письма… Мне что пришло в голову: ведь вы у меня приворотное зелье покупаете! Что-то вроде приворотного зелья. Это когда отчаяние.
— Я об этом не думал, — сказал Трескин, тоже настраиваясь на честный лад. — Это для меня подход новый. — Трескин стоял на полпути от буфета с бутылкой и рюмкой в руках. — Это совсем новый подход для меня, — повторил он.
— И вот еще что. Помимо прочих разных сомнений: меня девушка бросила. У меня есть сомнения на ваш счет… на твой счет. Но не меньше сомнений и насчет себя.
В знак сочувствия и удивления Трескин поднял брови.
— Это все очень личное, — задумчиво продолжал Саша.
— Коньячку? — спохватился Трескин, обнаружив у себя в руках бутылку.
— Нет, спасибо. Я хотел сказать, если тебя кто-то бросил, ты сам, прежде всего, виноват, верно? Ты сам этого человека выбрал, на кого же пенять?
— Это для меня подход новый, — признал Трескин. Он тоже подсел к журнальному столику на второй диванчик.
— Да нет же! — отмахнулся Саша. — Я не про подход! Человек несчастный несчастье распространяет. Несчастье — это зараза. И когда одно несчастье с другим складывается, это уже черти что. Я приду к тебе со своим незавидным опытом; у тебя свои трудности, а станет еще хуже, хуже, чем было. Я все испорчу. Ситуация после моего вмешательства будет испорченная.
— В жизни все вообще ситуации испорченные, — возразил Трескин.
Саша запнулся — при всей своей разговорчивости, которая походила на доверие к собеседнику, он, похоже, не ждал от него столь быстрого и любопытного суждения.
— Да… — задумчиво протянул Саша. — Если к жизни внимательно присмотреться, это так.
— Ситуация испорчена, испорчена к чертовой матери, — с напором продолжал Трескин. — Но я привык иметь дело с подпорченными ситуациями. Я плюю на ситуацию, я ее подкладываю под себя! — поерзав на диване, Трескин в неясном побуждении оглянулся. Потом потянул к себе бутылку и плеснул в рюмку коньяка. — Значит, возьмешься? У тебя получится.
