— Нет, не сейчас, Ларри. Но ты ведь всегда читаешь их, каждую ночь перед сном и утром, когда просыпаешься, верно?
— Да, святой отец.
И снова Ларри показалось, что дедушка издал какой-то звук, но когда повернулся, то увидел, что Клайд неподвижно сидит и молчит.
— Когда ты их читаешь, ты становишься на колени?
— Нет. Раньше становился, когда спал в детской, потому что Тьюди тоже становилась на колени подле меня. Но когда я перебрался в комнату дедушки, то он ничего не говорил мне насчет того, чтобы вставать на колени. Так что я читаю их в постели.
— Что ж, ты правильно делаешь, читая их в постели. Ведь не важно, в каком месте ты их читаешь. Главное, что ты молишься. Просто иногда легче читать молитвы на коленях, вот и все. Ведь, когда мы оказываемся в постели, нам часто так сильно хочется спать, что не удается хорошенько помолиться.
— Я думал об этом. Но…
Ларри вопросительно посмотрел на деда. Внезапно он почувствовал сильную усталость, но не приятное утомление, как после проведенного на свежем воздухе дня, а другую усталость, словно он вот-вот расплачется. Он уже давно не плакал и надеялся, что и сейчас ему удастся удержаться от слез. Он подумал, что если они сейчас заговорят о чем-то другом, а не о молитвах, то он не заплачет… Или, может быть, им не придется говорить о чем-то еще… о чем-то, что Ларри по меньшей мере не совсем понимал. Может быть, отец Легран сейчас уйдет и оставит их с дедушкой наедине…
Очевидно, отец Легран и сам понял, что ему лучше удалиться, поскольку он поднялся с кресла, по-прежнему обнимая Ларри за плечи. Он сказал, что весьма доволен визитом и теперь, когда вновь обрел дорогу в Синди Лу, он уверен, что его посещения будут более частыми. А пока он надеется обязательно увидеть мистера Бачелора и Ларри в церкви Св. Михаила… Кстати, он не забудет о книге.
После его ухода Клайд долго молчал, и Ларри показалось, что он уснул. Мальчик попытался успокоить себя мыслью о том, что папа тоже сильно устал и не надо его тревожить. Но вот Клайд заворочался в кресле, и Ларри, тут же стремительно подбежав к нему, запрыгнул к нему на колени.
— Боюсь, мне следовало бы научить тебя очень многим вещам, а я этого не сделал, — печально произнес Клайд. — И я все больше и больше понимаю, что…
— Ну, папа, полно тебе, ведь ты меня столькому научил! Ты научил меня всему, что я теперь знаю, кроме алфавита и молитв.
— Да, но я должен был научить тебя и этому. Мне не следовало бы ждать, когда это сделают за меня пожилая дама и невежественная цветная девушка…
— По-моему, тетушка Эми и Тьюди были очень рады научить меня чему-нибудь, пока ты учил меня чему-то еще, правда ведь?
— Да, не сомневаюсь, они-то рады. А вот я — нет.
— Не понимаю, почему? А я-то думал, что ты обрадуешься… Мы смогли заниматься на всех этих интересных уроках только потому, что я выучил алфавит. А теперь, когда ты знаешь об этих молитвах, мы могли бы читать их вдвоем, правда? Каждый вечер, перед сном. Громко. И встав на колени. Тогда мы будем уверены, что не будем читать их очень сонными.
* * *
Этой ночью впервые с тех пор, как Клайд сбежал из сиротского приюта, будучи тогда почти ровесником Ларри, он встал на колени возле кровати и стал молиться Богу. Ларри вторил ему. А потом, по-прежнему вторя друг другу, хотя Клайд многократно пропускал слова, они прочитали «Радуйся, Богородица».
Когда Ларри исполнилось двенадцать, его привели к первому святому причастию. А следующей осенью он поступил в Джефферсон-колледж как пансионер[13].
Первое расставание стало ужасным ударом и для мальчика, и для Клайда. Хотя на осознание этого у Клайда ушло довольно много времени, он в конце концов понял, что Ларри, несомненно, требуются более хорошие учителя и товарищи-сверстники. Сперва в классе катехизиса мальчик вел себя очень робко, но постепенно он обзавелся несколькими друзьями. И теперь эта дружба развивалась.
Учебный год был долгим: начинался он в сентябре и завершался в июне. На Пасху каникул не было, лишь короткие каникулы на Рождество. В первое воскресенье каждого месяца Ларри разрешали уезжать домой, а по остальным воскресеньям и четвергам к нему разрешалось приезжать Клайду. Эти короткие визиты были скорее мучительными, нежели радостными. И оба считали дни от сентября до Рождества и от Рождества до июня. А потом каждую минуту, проводимую ими вдвоем, они считали самой счастливой. И никому из них даже в голову не приходило, что Ларри может захотеть погостить у кого-нибудь из своих школьных приятелей или пригласить кого-нибудь из них в Синди Лу. Они наслаждались обществом друг друга и были безумно счастливы после столь долгих разлук. И посему никто из них не нуждался в обществе кого-нибудь еще. Но однажды, уже привычно отклонив несколько приглашений, Ларри упомянул об одном таком приглашении деду. Причем упомянул совершенно случайно, мимоходом. Клайд быстро ответил:
— Если тебе захочется поехать домой к Блайсу Бержерону, Ларри, то, надеюсь, ты обязательно съездишь туда. Полагаю, ты не считаешь, что должен приезжать в Синди Лу.
— Ну, конечно же! Я не должен… Я хочу приезжать в Синди Лу!
— Если тебе не хочется ехать с Блайсом, почему бы тебе не пригласить его к себе? — спросил Клайд.
— Потому что мне не хочется, чтобы здесь был кто-нибудь еще, кроме тебя. Мне достаточно видеться с Блайсом и другими мальчиками в колледже.
Если бы он не успевал в играх, то такое настойчивое желание чаще находиться вдали от школьных товарищей можно было объяснить отсутствием между ними понимания. Однако Ларри был прирожденным спортсменом, его сельская жизнь на плантации только развила в нем его природные таланты. Он выступал на соревнованиях по бейсболу и баскетболу, а его удивительное ныряние в плавательном бассейне было источником тайной зависти и постоянного подражательства. Ларри всегда считался почти лидером класса, хотя он и не был заводилой, и, возможно, то, что он никуда не призывал своих сверстников, мешало его более широкой популярности среди них. А возможно, этому мешали его вежливые отказы присоединяться к дискуссиям, хотя эти отказы совершенно не являлись следствием отсутствия интереса к вопросам, вызывающим разногласия. Просто, если дело доходило до спора, Ларри предпочитал обдумать все сам или спокойно обсудить проблему с дедом. Как только его школьные товарищи выплескивали на него сложные вопросы, он всякий раз казался погруженным в книгу, лежащую перед ним, и выражение его лица, когда он отрывался от нее, было точно таким же, какое бывало в подобных случаях у Клайда — совершенно бесстрастное. Дома же, после беседы с дедом, он, бывало, долго сидел молча, обдумывая сказанное, или седлал лошадь, вскакивал на нее и в полном одиночестве уезжал в сторону болот.
Он так же вежливо, но очень твердо отклонял приглашения присоединиться к любой группе в колледже. Он глубоко почитал религию, относился к ней с превеликим уважением, но по-прежнему робел, если дело касалось молитв. Он не смущался, когда колледж посещал часовню в полном составе; однако ему было трудно подойти к причастию, пока это не сделают другие; он старался быть незаметным в толпе. Его молитвами были те, которые они с Клайдом дома читали перед сном.
* * *
Прошло два с половиной года учения Ларри в Джефферсон-колледже, когда скончался его дедушка мистер Винсент, а бабушка с тетей Армандой приехали в Викторию, привезя тело покойного для захоронения его в семейном склепе в монастыре. Клайд встречал их на станции, куда они прибыли в сопровождении служанки-француженки. На них были самые длинные и плотные вуали, какие Клайд видел когда-либо в жизни. Такие траурные вуали считались признаком чрезвычайно дурного вкуса даже здесь, в провинции. Клайд привез миссис Винсент и Арманду на Викторию и помог им с организацией похорон, которые, согласно их обоюдному желанию, были самыми пышными из всех, когда-либо имевших место в монастыре. Правда, никаких обсуждений по этому поводу не было; спустя несколько дней после погребения обе дамы остались в полном уединении, якобы пребывая в состоянии совершенной прострации. Однако они позвали к себе Клайда — сначала одного, а потом вместе с Ларри, которому в колледже дали специальное разрешение на время уехать в связи со скорбным событием. Но только Ларри должен быть как можно скорее уведен Тайтиной из затемненных комнат, поскольку у скорбящих дам ужасный вид. Спустя неделю новый муж Тайтины, Бесси, принес в Синди Лу письмо. Это было короткое послание, написанное по-французски и весьма оригинальное: если мистер Бачелор примет во внимание вспышки неутешного горя, которые вряд ли они смогут удержать из-за недавней тяжелой утраты, перенесенной ими, равно как и поймет противоречивость чувств, вызванных видом их бывшего дома… то мадам Винсент и мадам маркиза де Шане будут рады принять его в пять часов следующего дня.
