— Ну, здравствуй, Хоган. Наслышан, наслышан о тебе, — загадочно произнес епископ Малрони, когда Тимоти приник к его перстню. Грузный мужчина, епископ был весьма импозантен в черном облачении с большим нагрудным крестом. — Садись, сын мой, — продолжал он, — нам надо с тобой кое-что обсудить.
Тимоти примостился на край стула, а священник вернулся за стол. Секретарь, молодой священник с серьезным лицом, скромно сидел в углу комнаты. Он держал наготове карандаш и блокнот.
— Видишь ли, — размышлял вслух Его Преосвященство, — я убежден, что Господь с особым снисхождением взирает с небес на некоторых из нас. Испытывает наши сердца. Читает язык наших душ.
Теперь Тим понял, что сейчас последует — гром возмездия за все его греховные помыслы.
Но он ошибся.
— Мне небезызвестны твои усилия, — продолжал епископ. — Твое рвение в курсильос. Твое поведение. Редкая по нашим временам набожность. Мы с отцом Ханрэханом верим в подлинность твоего призвания…
Тимоти молча слушал, мысленно убеждая себя, что это Господь применяет какой-то особый способ вразумить его в его болезненной дилемме.
— Я не ошибся в твоих чувствах? — спросил епископ Малрони.
— Нет, Ваше Преосвященство, — с жаром отвечал он. — Если вы сочтете меня достойным, то я хотел бы всю жизнь посвятить служению Господу.
Прелат улыбнулся.
— Я рад. Интуиция мне подсказывала, что отец Ханрэхан не ошибается. Я уже наперед похлопотал и сделал кое-какие распоряжения. В семинарии Святого Афанасия сейчас как раз освободилось место. Так что ты либо закончишь год в приходской школе и начнешь с лета, либо…
— Нет, нет! — взволнованно перебил Тим. — Я бы хотел начать как можно скорее.
Епископ рассмеялся.
— Господи, впервые вижу такого увлеченного юношу. Почему ты не хочешь повременить денек-другой, обсудить это с семьей?
— У меня нет семьи.
— Ну, я имел в виду твоих дядю с тетей, — уточнил епископ.
«Интересно, что ему еще про меня известно?» — мелькнуло у Тима.
Он вышел из кабинета епископа в еще более расстроенных чувствах, чем пришел. То, что епископ назвал «увлеченностью», на самом деле было безысходным отчаянием. Ему хотелось бежать от мира, отречься от всего и тем самым освободиться от мыслей о Деборе Луриа.
Тим остановился под фонарным столбом на оживленном перекрестке. Опустил руку в карман и достал сложенный в несколько раз листок бумаги, поистрепавшийся от многократного изучения.
«Дорогой Тимоти!
Понимаю, что это опасно, но для меня это последняя возможность связаться с тобой.
Завтра меня отправляют в Израиль. Если честно, я чувствую за собой вину за то, что ослушалась своей религии и родителей. Но еще больнее мне от того, как я поступила с тобой.
Ты был мне другом и поступал от чистого сердца, и я надеюсь, из-за меня у тебя не будет неприятностей.
Мне грустно от мысли, что мы, наверное, никогда больше не увидимся. Я только надеюсь, что в твоих мыслях останется хоть маленькое местечко для меня.
Твоя Д.
P.S. Мне сказали, что в Иерусалиме, во Всемирном альянсе молодых христиан, есть отдел писем до востребования, для тех, кто путешествует. Если сможешь, пожалуйста, напиши мне туда. Если, конечно, сам захочешь».
Ему вдруг показалось, что вот наступил главный момент его жизни, он оказался на перекрестке двух дорог, и каждая ведет туда, откуда нет возврата.
У Тима было ощущение, что устами епископа Господь дает ему знак — отрекись от мира.
А разве у него есть выбор?
Он принялся рвать письмо.
Выбросив клочки бумаги в ближайшую урну, Тим зарыдал.
Дебора могла бы проспать всю жизнь. Более того — в то первое утро в доме ребе Шифмана она предпочла бы никогда вновь не просыпаться.
В половине шестого утра пятилетняя девочка в соседней кровати начала плакать и звать маму.
Через несколько минут на пороге возникла сонная Лия в линялом халате и, глядя на Дебору, с укором сказала:
— Ты что же, не могла ее успокоить?
Дебора остолбенела.
— Да я даже не знаю, как ее зовут!
Жена раввина оглядела девочку.
— Что случилось, Ривка? — спросила она.
— Намочила постель… — испуганно пропищала та.
— Как, опять?! Ты понимаешь, что простыни на деревьях не растут? Вставай и иди помойся!
Пристыженная девочка повиновалась и направилась к двери.
— И не забудь отдать свою одежду Деборе! — крикнула мать ей вслед.
«Мне? — подумала Дебора. — И что я должна сделать с мокрой детской пижамой?»
Вскоре она узнала что.
— Когда снимешь белье, проветри ее постель, — как ни в чем не бывало скомандовала миссис Шифман. — И обязательно прополощи простыни, прежде чем стирать. Только машину не включай, если она еще не полная. Электричество денег стоит!
Дебора, конечно, и сама намеревалась помогать хозяйке в домашних делах. Но это уже было нечто большее, чем «помощь».
В полусне она принялась стягивать с детской кровати белье, и тут проснулась вторая девочка, лет трех с половиной. Малышка обратилась к ней на идише:
— Ты кто?
— Меня зовут Дебора. Я приехала из Нью-Йорка.
— А-а… — протянула та. Известие о дальнем перелете явно не произвело на нее впечатления. У Шифманов часто гостили люди со всего света.
Еще не вполне проснувшись и оттого поеживаясь и с трудом переставляя ноги, Дебора натянула халат, собрала грязное белье и отнесла его в конец коридора, где под окном с закрытыми жалюзи в узкий простенок была втиснута стиральная машина. Она набрала воды в таз, замочила белье и направилась в ванную. Было так же холодно, как накануне ночью, и Дебора подумала, уж не экономят ли Шифманы и на отоплении тоже.
Ванная оказалась занята, к тому же под дверью стояли в очереди два мальчугана.
Сыновья Шифманов, с бледными мордашками и ввалившимися глазами, имели еще более изможденный вид по сравнению с сестрами. Дебора поздоровалась, но ее словно и не заметили.
К тому времени, как подошла ее очередь, горячая вода кончилась, и она, насколько смогла, тщательно вымылась холодной, после чего быстро оделась и пошла в столовую.
Шифманы всем семейством уже сидели за столом. Отец изучал утреннюю газету, дети ели белые тосты с джемом — а кто-то, наоборот, капризничал и отказывался есть. У Лии на коленях сидел еще один малыш.
Ребе Шифман молча кивнул в ответ на ее приветствие и, как показалось Деборе, сердечно пригласил к столу:
— Угощайся. Кофе на кухне.
Она робко улыбнулась, взяла себе ломтик хлеба и, быстро проговорив благословение, с жадностью съела.
Видя, как она отрезает и намазывает себе еще два куска, ребецин Шифман сделала замечание:
— Не будь такой хазер[15]. Подумай о других!
— Ой, прошу прощения, — кротко ответила Дебора. Затем, желая завязать беседу, произнесла, обращаясь ко всем сразу и ни к кому конкретно: — Перелет был ужасно долгий.
— И что с того? — отозвалась раввинова жена. — Не ты же вела самолет, верно?
Дебора расценила их холодный прием как свидетельство того, что весть о ее бесчестье опередила ее самое. К своим детям Шифманы были очень ласковы, провожая в школу, они обняли и расцеловали всех.
— Они у вас сами в школу ходят? — удивилась Дебора.
— А в этом есть что-то особенное? — спросил ребе.
— У нас маленьким не разрешается…
Она осеклась. Это сочетание «у нас» было уже совершенно неуместным. У нее было отчетливое ощущение, что дома у нее больше нет.
— У нас здесь порядки не то что у вас в Америке, — пояснил отец семейства. — Мы здесь все одна семья. Заботимся друг о друге. И все дети для нас родные.
Дебора молча допила свой кофе. Теперь она рассчитывала услышать, какая ей предстоит учеба, но ребе Шифман с головой ушел в статью на какую-то животрепещущую тему.
— Что за хуцпа[16]! — воскликнул он. — Вздумали открыть по пятницам кинотеатры в Иерусалиме!
— Немыслимо! — согласилась Лия, неодобрительно прищелкнув языком. — Говорят, в Тель-Авиве они это уже проделали — но там одни гои.
Дебора, приехавшая из страны, где для иноверцев кино в шабат никто не закрывает, не видела в этом ничего страшного. К тому же в Меа-Шеариме кинотеатров все равно не было. Но она промолчала.
Потом все же осмелилась подать голос:
— Ребе Шифман?
— Да, Дебора?
— А что у меня со школой?
— А что с ней?
— Где она находится? И когда я туда пойду?
— Она находится в Америке, и ты уже свое отходила, — лаконично ответил он.
Дебора возразила:
— Но я думала…
— Тебе ведь уже шестнадцать, так? — вступила в разговор миссис Шифман.
