— Шейлок Бен Гоцан, — сказал он, а его дочь проснулась и заплакала.
— Шилоччи? — переспросил мужчина, приставив руку к уху.
— Шейлок.
— Шайлох. — Мужчина записал имя в список. — Откуда ты прибыл? Из Марселя?
— Из Испании, — сказал Шейлок, с трудом произнося непривычные слова, и добавил: — Я — еврей.
— Из-за этого с тобой не будут обращаться по-особому, — заметил мужчина.
— Хорошо, — отозвался Шейлок.
— Ты собираешься остаться в Генуе, Шайлох Бен Гоцан?
— Я собираюсь в Венецию.
— Что ты там будешь делать?
— Жить. — Шейлок передвинул плачущего ребенка на другое плечо. Тихим голосом, будто самому себе, он сказал: — Учиться быть евреем.
Мужчина поставил печать на листок бумаги и вручил ее Шейлоку.
— Для порта Венеции, — сказал он. — Путь туда по реке. Счастливого пути, испанец. — Он повернулся к женщине, стоявшей за Шейлоком, которая тоже тащила младенца и три корзины, полные одежды и всяких вещей. — Из Марселя?
Шейлок направился вниз по набережной. За спиной у него хныкала дочка, но еды для нее у него не было. Он шел медленно, вдыхая соленый воздух, прислушиваясь к говору на разных языках и крику чаек. Он услышал испанский, проходя мимо женщин, торговавших ракушками, и мимо моряка с попугаем, и растерянного пилигрима с брошкой в виде раковины на шляпе, который искал дорогу на Галисию и часовню Сантьяго Матаморосы, небесного покровителя Испании, убийцы мавров.
Венеция, 1590 г.
«Со мной получишь то, чего достоин ты».
Джессика выглянула в окно, держась за ставни и балансируя на подоконнике. Ее комната находилась на четвертом этаже высокого узкого дома, но в соседнем многоквартирном доме было шесть этажей, и ей приходилось вытягивать шею и держать голову в неудобном положении, чтобы бросить взгляд на улицу за ним. Солнце уже встало, заглядывая за углы ветхих домов в гетто. Его лучи освещали подпрыгивающую массу красных дисков на улице. Это были верхушки шляп. Собранные вместе, яркие кружки превратились в красное море, расширявшееся по мере того, как все больше мужчин запирали свои двери и спускались по лестницам, чтобы присоединиться к толпе, текущей к воротам собственно Венеции.
Джессика загородила ладонью глаза. Среди красных шляп мелькали иногда желтые тюрбаны, которые носили более заметные из сефардов[35] — испанских и португальских изгнанников. Она наклонилась еще ниже влево, скосив глаза, потом закричала:
— Мария! — и ухватилась за ставни, чтобы удержаться, она чуть не упала на каменную мостовую. Шестьдесят футов прямо вниз! Ей вспомнился выговор, который отец сделал ей на прошлой неделе, и сердце ее учащенно забилось. Шестьдесят футов прямо вниз! Она умерла бы. Такое случалось раза два в год: люди разбивались насмерть или сильно ушибались, вываливаясь из верхних этажей высоких узких домов в гетто. Отец загородил большинство верхних окон, чтобы избежать несчастных случаев в своем доме, но, когда он принес рейки и привел плотника в ее комнату, дочь яростно воспротивилась, жалуясь, что она и так уже живет в птичьей клетке, и попросила оставить ей кусочек чистого неба. Как ни странно, но Шейлок Бен Гоцан исполнил ее желание.
Джессика, однако, смотрела сейчас не в небо, а вниз на улицу.
Он ушел еще до рассвета.
Оглянувшись, она спрыгнула в комнату и тяжело приземлилась на турецкий ковер. Ланселот Гоббо, слуга ее отца, стоял в дверях, насмешливо улыбаясь.
— Откуда ты знаешь, что я высматриваю, сиррах? — сердито спросила она, вытирая руки о юбку.
— За поцелуй я не скажу твоему отцу, что твои волосы свисали по стене, как у Рапунцель[36], соблазняя какого-нибудь мужчину взобраться по стене и утащить тебя.
— За поцелуй? За пинок ты научишься держать свой дурацкий рот на замке, не то я расскажу ему, что мясо, которое ты вчера принес, было трефное.
— Он это и так уже знает. Понюхал да и выбросил собакам, а меня ударил, — проговорил с подчеркнутым испанским акцентом слуга и пожал плечами. — Что за нос!
Рассердившись по-настоящему, Джессика угрожающе сжала кулаки, и Гоббо в шутливом испуге поднял руки. Она невольно улыбнулась, но сказала жестко:
— Не смейся над моим отцом, сиррах! Он твой хозяин. Тебе он платит хорошо, хотя ты и половины той работы не делаешь, которую делал наш предыдущий слуга. Так что почитай его!
— А ты не почитаешь. — Гоббо исчез из дверного проема.
Кипя от злости, Джессика подобрала волосы под кружевную косынку и надела сверху ненавистный желтый головной убор с красной каймой. Сегодня она выйдет из дому, хотя бы всего лишь на еврейский рынок. А потом, пусть отец и запретил ей это, выскользнет за ворота и сходит на площадь Сан-Марко…
С недовольной гримасой она закуталась в оливково-зеленую накидку и просунула руки в разрезы. На левом рукаве над прорезью для руки был нашит красный знак. Он был размером с дукат и имел форму сердца — Совет Венеции постановил, что его должны носить все евреи.
Закрывая за собой дверь отцовского дома, она услышала вдалеке колокол Сан-Марко, сигнал, который оповещал городскую стражу, что пора открывать ворота между еврейским кварталом и Фондамента делла Пескария. Страже платили за это евреи. Джессика гадала, для чего ее отец так рано вышел из дома, чтобы отправиться на мост Риальто, где он вел свои дела. При всем его богатстве он не мог выйти в город, пока не открылись ворота гетто. Может быть, он пошел в синагогу на дневную молитву минху, чтобы помолиться со своим другом-мистиком раввином Амосом Маденой? А возможно, он встречается с каким-нибудь еврейским партнером в центре самого гетто, чтобы заключить тайную сделку, касающуюся шелка, или гвоздики, или серебра. Многое из того, чем занимался ее отец, его повседневные дела, оставалось для нее загадкой. Ее не волновало, где он, лишь бы ее свободный полет не омрачил его жесткий ястребиный взгляд.
«К черту еврейский рынок!» — решила Джессика. Сегодня она не будет пробовать овощи и рыбу на свежесть, не будет наблюдать за мясником, проверяя, отрубил ли он говядину в соответствии с правилами кашрута. Не поднимая глаз, чтобы не встретиться взглядом с друзьями отца, девушка решительно слилась с пешеходами в красных шляпах и желтых тюрбанах, движущихся к воротам на окраине гетто.
Вместе с толпой Джессика прошла по деревянному подъемному мосту, перекинутому через узкий серо-зеленый канал, отделяющий еврейский остров от города. В самой Венеции она остановилась в тени трех покосившихся зданий, находившихся в различном состоянии медленного разрушения, стянула свою зеленую накидку и желтую шляпу, скатала их в тугой узел и сунула под мышку. Потом, как выпущенный на свободу сокол, полетела прямо в, сердце города, не боясь холода, морща нос от запаха отбросов, плавающих в каналах.
До площади Сан-Марко путь был неблизкий, но, несмотря на декабрьский холод, Джессика вспотела, пока остановилась у просторной площади, в тени высокой башни Кампанилы. Она пригладила волосы и медленно вышла на площадь. Было рано, и разодетые в шелка галантные кавалеры еще не прогуливались по площади. Не замедляя шага, Джессика поднялась по ступеням большой церкви Сан-Марко и прошла через притвор в длинное темное чрево базилики, к часовне мадонны Деи Масколи. Здесь она восторженно уставилась на огромную картину в раме, в центре которой Мария восседала между двумя апостолами, держа на коленях младенца Христа. Над плечом Марии парил маленький, толстенький, улыбающийся ангелочек.
— Ты была моим ангелом, который меня сохранил, — снова и снова повторял отец, когда ребенком она просила рассказать историю о том, как они пришли из Толедо в Барселону, потом приплыли на гнилом суденышке в Италию. — Я нес тебя в узле на спине, и ты пищала. Ты питалась козьим молоком и смеялась над коровами и их колокольчиками и над рыбами, выпрыгивающими из моря на юге Франции. А когда мы на лодке приплыли в Венецию, ты показывала на башни и башенки и на огромных золотых львов и говорила: «Да! Да!»
Она презрительно улыбнулась, вспомнив, как он рассказывал свою историю. Как могли этот смеющийся ребенок и добрый отец превратиться в ту пару, какой они теперь стали? Когда-то она проводила часы на отцовских коленях, находя радость в древних пергаментах и изогнутых древнееврейских буквах, которым он ее обучал, смеясь тому, как строчки шли справа налево, не по христианскому обычаю, запоминая законы и предания древних израильтян. Об их странствованиях из рабства в Египте через пески пустыни в Ханаан! Об отважной Деборе и царице Эсфири, которая спасла свой народ! Но когда Джессика подросла, заключенная в жилища, поднимающиеся все выше и выше с каждым годом, она не увидела в гетто никаких таких цветистых историй, какие описывались в Торе и книгах пророков и в которых она могла бы играть какую-нибудь роль. Ее цвета — желтый тюрбан и красный значок — означали ее ограниченное место в городе. Реальная жизнь находилась за еврейскими воротами, там, где прогуливались венецианские дамы в тяжелых драгоценностях и великолепных жабо, сделанных искусными портными города. Еврейским девушкам жабо носить не разрешалось, и, когда она попросила об этом отца, настроение ее не улучшилось от его сухих слов:
