— Вот, Олюшка, познакомься, — сказал дядя Паша, указывая на своего соседа, — Кирилл Андреич, тоже москвич и тоже с дачи сюда попал.
Соседом дяди Паши оказался симпатичный бородач лет тридцати пяти, светловолосый и светлоглазый. Он улыбнулся и из вежливости привстал, держась за правый бок.
— Сидите, Кирилл Андреич, сидите, — забеспокоился дядя Паша. — Вы уже сегодня со всем моим семейством познакомились, а это вот Ольга, племянница моя любимая, можно сказать, вторая дочь, — с особым чувством произнес он.
Ольга удивилась, что Кирилл Андреевич, производивший впечатление очень здорового и сильного человека, тоже находится в кардиологическом отделении.
— Так это просто из-за нехватки мест в хирургии, — объяснил тот, улыбаясь приятной, открытой улыбкой. — Здесь все, знаете, как-то по-домашнему.
Оказалось, что неделю назад на даче в Мамонтовке у него случился такой острый приступ аппендицита, что, боясь не довезти до Москвы, его оперировали в пушкинской больнице. Хирургическое отделение было переполнено, а поскольку кардиология находилась в другом конце коридора, то после операции его и поместили к «самым сердечным людям», как шутили между собой врачи. Дня через три его выпишут, и он тоже собирается в Москву на долечивание на домашнем режиме.
В палату вошла медсестра, толкая перед собой стеклянный столик на колесиках, уставленный пузырьками всех размеров и с грудой разноцветных таблеток.
— А вы, девушка, как сюда попали? — удивленно обратилась она к Ольге. — И тоже к Беркальцеву? Василий Егорыч запретил на сегодня посещения.
Ее строгий тон не соответствовал обшей семейственной обстановке, царившей в больнице, где родственники и знакомые, несмотря на установленные часы посещений, приходили и уходили когда вздумается, пили чай (а в других отделениях и кое-что покрепче) вместе с больными, курили прямо в палатах, громко смеялись и вообще как могли поддерживали бодрость духа в своих близких, волею судеб оторванных от домашнего очага.
И хотя Ольга прошла в палату совершенно беспрепятственно, ни от кого не прячась, и никто не задал ей ни одного вопроса, она почувствовала себя школьницей, которую строгий учитель застал за списыванием несделанных уроков.
— Не сердитесь, Галочка, — пришел ей на выручку дядя Паша, — она сейчас уйдет. А Василию Егорычу я объясню, что мне гораздо лучше теперь, когда я всех своих повидал.
Он взял с тумбочки принесенные Ольгой гвоздики и протянул медсестре:
— Это вам, Галочка, поставьте на свой стол, чтоб веселей дежурилось. А то у нас тут просто ботанический сад, жалко, пальм не хватает.
Галочка, только что сурово выговаривавшая Ольге за нарушение режима, захихикав, взяла цветы и положила поверх пузырьков. Обойдя больных и раздав всем положенные лекарства, она оглянулась у двери и предупредила, что если Василий Егорыч заглянет в палату, то ей несдобровать.
— Хорошо-хорошо, Галочка, через две минуты тут никого не будет, — пообещал дядя Паша и, обращаясь к Ольге, улыбнулся: — Знаешь, Олюшка, они здесь все добрейшие люди, как на подбор, а строгость на себя напускают для видимости, вот Кирилл Андреич, как старожил, может подтвердить.
«Старожил», попавший в больницу на четыре дня раньше его, рассмеялся.
— Да здесь достаточно и день провести, чтобы понять это. Только новички, вроде вас, клюют на их строгость, — сказал он Ольге. — Но, если им время от времени не подпускать суровости, тут, пожалуй, через пару дней больных от здоровых уже не отличишь.
Чтобы не подводить строгую только для видимости медсестру, Ольга засобиралась, вымыла у раковины принесенные фрукты, положила на тарелку и поставила на их общую тумбочку.
— Угощайтесь, Кирилл Андреевич, и выздоравливайте, — приветливо сказала она и распрощалась.
Уже на пороге дядя Паша, приподнявшись на кровати, встревоженно окликнул ее:
— Олюшка, постой! Я забыл спросить: ты была в милиции насчет Светы?
Ольга оглянулась:
— Успокойся, дядя Паш, все нормально, вчера мы даже встречались с ней.
«Знал бы он, что это была за встреча! И где!» — подумала она, выходя в коридор.
Мать и тетя Тамара все еще сидели в скверике, они сказали, что молодые уехали, не дождавшись ее, так как торопились на банкет с однокурсниками Игоря по случаю защиты диплома. У Ольги словно гора с плеч свалилась, так тяжела была ей мысль о том, что придется возвращаться в Москву вместе с ними. Она повеселела и, пообещав приехать во вторник, поспешила домой.
С вокзала она снова позвонила Шурику, на этот раз он оказался дома и от радости, что она жива и невредима, стал громко кричать в трубку и сильно заикаться. Они договорились встретиться у нее и во всех деталях обсудить события минувших суток.
Оказавшись в своей квартире, Ольга сразу прошла на кухню, не раздеваясь села на топчан и обвела взглядом родные стены. Господи, какое счастье, что она снова дома! Ей казалось, что она отсутствовала очень долго. Такого чувства она не испытывала даже после длительных командировок или поездок в отпуск, ей хотелось целовать шторы на окне, кружиться по комнате, плакать, петь и смеяться одновременно. Она включила телевизор, радио, выложила в холодильник принесенные продукты и пошла в ванную.
Как только ужин был готов, появился Шурик. Он был весь взъерошенный, долго не мог отдышаться, будто от Новослободской до Сокольников не останавливаясь бежал во всю прыть.
Ольга взяла с него слово, что намеченный разговор они начнут только после ужина, потому что два дня почти ничего не ела, а то, что съела, вряд ли пошло ей впрок, учитывая обстоятельства приема пищи. «Если бы не ремень, с меня брюки уже свалились бы», — пожаловалась она.
За ужином она пыталась поговорить с ним о погоде, рассказать о порядках в пушкинской больнице, но Шурик только кивал головой, что-то мычал и усердно поглощал еду. Складывалось впечатление, что он в эти дни тоже ничего не ел, но он объяснил, что, когда волнуется, ест втрое больше обычного, просто остановиться не может, так уж устроен.
Когда перешли к чаепитию, начали делиться событиями, происшедшими вчера по обе стороны от памятника Пушкину. Сначала свой полный и подробный отчет дала Ольга. Во время ее рассказа Шурик вставал, нервно ходил по кухне, курил, пил чай, снова вставал, задавая при этом странные, на ее взгляд, вопросы, например, деревянный был дом или кирпичный и какой высоты потолок в комнате, могла ли она по слуху определить, во сколько рядов шло движение на шоссе, и т. п. На многие вопросы она не смогла ответить, так как ей просто не приходило в голову то, что интересовало Шурика.
— Когда вы отъехали, меня как током дернуло, — сказал он. — Не надо было тебя отпускать одну! Если бы с тобой что-нибудь случилось, я бы себе никогда не простил. Это же мафия, пойми, мафия, — волновался он, делая круги по кухне, — а мы повели себя как подростки. Будем считать, что нам крупно повезло, хотя… — Он задумался и кисло добавил: — Хотя еще неизвестно, каково будет дальнейшее развитие событий.
Еще полчаса назад Ольга была так счастлива от сознания, что она дома, что все страшное уже позади и что через несколько дней на этом топчане будет сидеть Светка и уж тогда они всласть наговорятся, но волнение Шурика и слово «мафия», произнесенное громким суфлерским шепотом, заставили ее насторожиться и снова почуять опасность.
Приступив к своему отчету, Шурик сказал, что ее вчерашняя утренняя истерика заставляла его держать себя в руках и сохранять относительное спокойствие, но, как только они расстались, ему самому впору было пить успокоительное, так как возможные последствия встречи у памятника, одно страшнее другого, со свистом начали проноситься в его сознании, заставляя содрогаться от ужаса. Он помнит, что в целях конспирации купил у метро цветы, чтобы изображать влюбленного на свидании, помнит, что в панике хотел обратиться к стоявшему поблизости милиционеру, чтобы сорвать все мероприятие, но, увидев Ираклия, солидного и внушительного, передумал, решив, что в такого человека Светка действительно могла влюбиться. Прогулочным шагом он шел за ними, стараясь смотреть по сторонам, как бы в поисках своей опаздывавшей возлюбленной, а когда увидел за рулем человека в темных очках, не столь благообразного вида, как Ираклий, тут его паника переросла в отчаяние, потому что светлая «волга» уже отъезжала и он едва успел запомнить номер.
С этого момента у Шурика начинались провалы в памяти, он помнил только отдельные эпизоды, а остальное шло как в тумане, как бывает при достаточно высокой степени опьянения. Возможно, в отделении милиции, куда он заявился с воплем, размахивая букетом роз, именно так вначале и подумали. Но потом, поняв, что человек трезвый, а просто не в себе, посоветовали написать все на бумаге, потому что заикание, начинавшееся у него в моменты сильного возбуждения, мешало вразумительному устному изложению событий.
