— Вот сучка! Притворяешься, опять притворяешься!
Я вся сжималась от ужаса. Мой муж — образованный, владеющий двумя языками, воспитанный человек, который обращается к своей матери на «вы», а ведь такое редко нынче встречается: (Мама, позвольте…, Вы не хотели бы?..), — уважителен с другими. Но я для него — сучка.
Кухня была вся такая глянцевая, чужая, в ней негде спрятаться. Я готова была врасти в стену и стать невидимой.
Я смотрела на него и переставала что-либо слышать.
Я понимала, что злотые, выброшенные на ветер, с каждым метром теряют право на существование. Метры, поделенные на сантиметры, разбухают. Сантиметры делятся в воздухе на миллиметры и опадают в виде мелких кристалликов. Ускорение «g», равное «mc квадрат», деленное на два, перестает действовать в секунде до квадрата, квадраты размягчаются, прямые углы округляются, парят, как небольшие шарики мыльных пузырей…
— Теперь ты понимаешь, что я имею в виду?
Я киваю, что, да, понимаю. Понимаю, а как же. Кое-какие из квадратов не успели округлиться и превратились в трапеции. Не ощущая времени, несутся они световыми годами в пространство. Рядом шагают беспомощные килограммы, они разливаются широким потоком и начинают просачиваться и капать. Напряжение и сопротивление падает. Свободе атомов, хаотически перемещающихся во времени, можно лишь позавидовать. Бац, бац, отскакивают они от дна, как пустотелые шарики, и устремляются вверх… Пространство кренится то в одну, то в другую сторону…
— Зачем ты вынуждаешь меня на это?!
Я знаю все это наизусть.
Это ничего.
Это пройдет.
Еще немного.
Не поднимать головы: из носа капает кровь.
Это ничего.
Мне больно, но я выдержу. Это не такая страшная боль.
Бесконечность извивается, как змея.
Прирученные восьмерки отползают…
Я лежу в кровати и жду. Что он сделает, когда войдет в спальню? Может, ничего? У меня закрыты глаза, я — сама настроженность.
Он забирается в кровать, гасит свет.
Поворачивается ко мне, притягивает меня к себе. Я лежу, как бревно, он ведь должен это чувствовать, нельзя же получать удовольствие от секса с деревянной колодой.
— Что ты опять задумала? Обиделась? Злишься на меня?
— Нет, нет, я просто устала.
— Ну-ну, мы сейчас, быстренько, ну…
И он скатывается с меня, отворачивается, а я боюсь пойти в ванную и смыть с себя отвращение, которое заполнило меня до краев, потому что он, может быть, еще не спит, может, набросится на меня, может, сожмет изо всех сил.
— Я тебе противен? Скажи правду, шлюха, ты брезгуешь мной?!
Я брезгую им.
Поэтому очень осторожно, так, чтобы он не уловил никакого движения, я беру гигиеническую салфетку, осторожно подношу ее к бедрам и очищаюсь от него медленно, очень медленно, чтобы он не заметил.
У моего ребенка уже есть веки. Его сердечко бьется в два раза быстрее моего. У него уже есть малюсенькие реснички и махонькие бровки. Все тельце покрыто пушком, как будто бархатное. Скоро я начну ощущать, как он шевелится.
Я не одинока.
Мне необходимо бежать.
Я хотела бы быть жеребенком. Им неведомы ограды и обязанности, они носятся по кругу или валяются в теплом песке, улыбаясь, убегают от матерей, бархатистыми мордами тянутся друг к другу и, едва коснувшись, фыркают, отскакивают, гоняются друг за другом в клубах золотой пыли, в зелени трав. У некоторых вырастают крылья. Тогда они поднимаются в воздух, исчезают в небесной лазури, и их невозможно отличить от звезд, и след их пропадает. Они становятся пегасами, ангелами лошадей.
А где ты, мой Ангел-Хранитель? Где ты?
Я не знаю, что мне делать. Нет ни дверей, ни окон. Я нахожусь в атомном бомбоубежище: могу дышать, есть, спать, но не могу выйти.
Отсюда нет выхода. Мне некуда пойти. Я могу только еще больше стараться. Стараться выжить.
У него на пальчиках уже, кажется, есть ноготки. И он радостно плавает в околоплодных водах. Он не знает, что у него такая мать. Ущербная. Урезанная.
Это мальчик или девочка. Но я еще не знаю, кто, и никакое УЗИ не опеределит. Середина третьего месяца. Я похудела. Я должна что-то сделать, я должна что-то сделать, я должна что-то сделать…
Что мне делать?
Я ничего не сказала. Никому. Но я знаю, сердечко уже бьется, я это видела и слышала на У3И, у моего ребенка уже есть ручки, они немножко похожи на плавники, и позвоночник уже есть. По крайней мере, у моего ребенка есть позвоночник. И скоро исчезнет хвостик.
Может быть, этого бы не произошло, если бы я сказала ему. Может быть, я опять совершила ошибку. Я хотела сказать ему, но выжидала момент, когда он будет в хорошем настроении. Тогда я сяду рядом, возьму его за руку и скажу:
— Ты будешь отцом! Я так рада, что ты будешь отцом моего ребенка. Давай начнем все сначала…
Но такой момент все не наступал.
Снова леденящий холод, напряжение прочно обосновалось в нашей квартире, оно проникло в отношения, затаилось по углам комнаты, на столе, на диване, висело на карнизах… Я не могла от него освободиться. Липкое, как жевательная резинка, оно опутывало меня постоянно. А у меня был ребенок в животе и поджатый хвост.
Мне пришлось снять перед сном перстенек и обручальное кольцо — у меня начали отекать пальцы. Я с трудом справилась с этим вечером, пришлось даже намылить руки, но следы все равно остались.
Он влетел в ванную с обручальным кольцом и перстеньком. Я стояла под душем. Он сунул мне под нос кулак, разжал пальцы — на ладони лежали перстенек и кольцо. Опять я была неосторожна!
— Ты что задумала?! — крикнул он.
Я присела в ванне, потому что была голая. Безусловно, это был не самый подходящий момент, но я хотела объяснить, что в этом нет ничего плохого, что я сняла кольца, не имея ничего против него, просто у меня отекли пальцы, потому что я беременна… Я хотела все это сказать, но он не позволил мне проронить ни слова, рывком вытащил из ванны, и я вскрикнула, потому что он схватил меня за ту самую, сломанную руку, а она еще иногда побаливала.
— Осторожно, — вырвалось у меня с невольным стоном. Если бы я хорошенько подумала, то не охнула бы, а стиснула покрепче зубы.
— Ты, сучка, — сказал он очень спокойно, — всю жизнь будешь мне про это напоминать? — И выволок меня из ванной,
и втолкнул в большую комнату.
Я оставляла мокрые следы на ковре и на полу,
вся сжималась под его взглядом
и под обстрелом его слов, но спрятаться было негде.
— Ты, ёбаная сучка, — сказал он. — У тебя ко мне какие-то претензии?! Что ж, сейчас у тебя будет повод! Погляди на себя, на кого ты похожа!
Я наверняка выглядела смешно: мокрая, нагая, покрытая гусиной кожей.
— Думаешь, такая хитрая? Хочешь мной манипулировать?!! Да ты только погляди на себя! Что я вообще рядом с такой дрянью делаю?.. Ты только погляди на себя!!
И тогда я оттолкнула его, и бросилась в ванную, и закрыла дверь на задвижку, и закуталась в халат, и, съежившись, села на опущенную крышку унитаза. Мое тело начало дрожать, все его клетки взбунтовались против меня и дрожали, каждая отдельно. У меня дрожали руки и ноги, и голова, я вся дрожала так, как во время жары дрожат улица и машины, я никогда не хотела так дрожать…
— Открой! — услышала я из-за двери.
— Нет, — сказала я впервые.
— Прошу тебя по-хорошему, открой. — Этот спокойный голос словно парализовал меня. Дрожь прошла. Я сжалась в комок.
— Нет, — повторила я.
Он ударил по двери ногой, стекло задребезжало, но замок выдержал, а дрожь вернулась, еще более сильная. Мне стало дурно, но я не могла позволить себе потерять сознание — только не сейчас, сейчас мне надо быть сильной…
— В последний раз прошу, — просочилось сквозь дверь.
Теперь у меня есть силы, чтобы ему противостоять. Теперь я могу об этом говорить.
Я, безусловно, совершила грех, грех бездействия.
Я пренебрегла собой.
А потом посыпались стекла. Вторым или третьим пинком он высадил дверь ванной и выволок меня в комнату. По пути я хваталась за все:
за тумбочку,
и с этой тумбочки упала ваза, в которой уже не было роз,
за дверную ручку,
но он рванул меня что есть сил,
халат распахнулся, и я боролась за этот халат, может, не надо было, может, если бы я смирилась, как когда-то, когда он пинал меня, а я невозмутимо лежала, этого бы не произошло, но я вырывалась, сопротивлялась, укусила его за руку, и он выпустил меня на миг, удивившись —
я была уже в прихожей, всего несколько шагов отделяло меня от входной двери, несколько шагов от выхода, от свободы, от соседей, от лифта, от автостоянки, где я могла позвать на помощь, потому что в его глазах не было жалости, это были не его глаза, это были глаза зверя.
Он настиг меня в последний момент, у открытой двери, захлопнул ее, оттащил меня в глубь квартиры.
