* Необычную, но симпатичную (ит.).
Постепенно я почувствовала себя почти бодрой. Всего за несколько часов Эрика изменила мою жизнь, то есть моя жизнь с Эрикой потекла по другому руслу, чем до Эрики. Я разговаривала с абсолютно чужими мне людьми, даже с таксистом, люди улыбались мне, и я смеялась в ответ, и везде, где появлялись мы с Эрикой, поднималось настроение и светлели лица. Я заказала красное вино себе и Эрике, что было выполнено приветливо и без комментариев. Мы летели над Альпами, я положила голову на плечо Эрики и чувствовала себя хорошо и охотно летела бы вот так и дальше, вокруг света. В Милане бастовали служащие аэропорта. К самолету не подвезли трап, автобус тоже не подъехал, и нам пришлось спускаться из самолета по желобу.
Я встала в очередь, раздумывая, спуститься ли мне первой, а Эрику доверить следующему по очереди или с криком "Эрика, я сейчас!" спустить сначала Эрику, а потом спуститься самой.
Решение пришло само - внизу уже стояли, раскинув руки, пассажиры и кричали: "Avanti!"* и "Vieni, bella!"**. Они имели в виду Эрику, которая уже соскользнула вниз на своей круглой спине и упала в раскрытые руки, ее сжали в объятьях, расцеловали и похвалили: "Brava, brava!" Я съехала вниз и ревниво забрала ее, как гордая мать всеми привечаемого ребенка. Нам пришлось самим вытаскивать чемоданы из чрева самолета и долго идти пешком по аэродрому к таможне. Пассажиры помогали друг другу. Эрика впрыснула хорошее настроение всем тем, кто иначе думал бы только о себе. Но среди нас была свинья, которая смягчила и развеселила людей в этот предрождественский вечер. Я шла в паре с высоким негром, который в придачу к своему чемодану положил себе на плечо и мою дорожную сумку, а мне дал нести свой дипломат; посередине между нами колыхалась Эрика: он держал ее за левую ногу, я - за правую, и вот так мы и шли по темному мокрому асфальту, все нам завидовали, потому что любой с удовольствием пошел бы с Эрикой, но негр оказался самым решительным. Мне захотелось до конца дней остаться с этим негром, с Эрикой посередине, но он успел рассказать мне, что его зовут мистер Уилсон и что он проведет Рождество у сестры в Милане без своей семьи, оставшейся в Кливленде, штат Огайо. "A wonderful present", - сказал он про Эрику, и я ужаснулась при мысли, что должна буду ее подарить.
* Вперед (ит.).
** Иди, красавица (ит.).
Итальянские таможенники кивком приказали мне отойти в сторону. Мистер Уилсон с большим сожалением распрощался с нами и отдал мне мою дорожную сумку, которая почти не вызвала интереса у таможенников. Они тыкали пальцами в свинью, принюхивались, крутили ее и вертели, трясли, чтобы зазвенело, к делу подключились все - Нандо и Луиджи, Михеле, Данило и Сержио, и каждый хватал Эрику, прощупывал, поднимал кверху. Когда ее собрались засунуть в рентгеновский аппарат, запротестовала не только я. Пассажиры возмущались вместе со мной: что за бред, это свинья, рождественский подарок ребенку, нельзя же быть святее Папы Римского...
Наконец тот, кого называли Данило, привел старую овчарку, пребывавшую в плохом настроении, которая обнюхала всю Эрику своим мокрым натренированным в поисках наркотиков носом. Ее интерес к Эрике был столь незначителен, что мы наконец смогли пройти через барьер. Мистер Уилсон поджидал нас в обществе своей сестры и, казалось, вздохнул с облегчением. Он показал на нас, сестра прикрыла рот рукой и засмеялась. Мы кивнули друг другу, и он исчез, а я стала искать автобус, идущий на вокзал.
Водитель автобуса курил, несмотря на прикрепленные везде таблички с запретом "Vietato fumare". Мы ехали по улицам с высокими старыми домами, витрины были празднично украшены, и пестрые электрические гирлянды мерцали на голых деревьях палисадников.
Автобус трижды чихнул и остановился посередине улицы - водитель разразился проклятиями, вылез наружу, походил вокруг, вернулся, нажал на все возможные рычаги и мы покатили дальше.
"L'intelligenza si misura col metro"*, - было написано на стене, и я стала раздумывать, означает ли это, что интеллигенцию следует измерять сантиметром, - мой итальянский не был готов к таким тонкостям. Я засунула свою сумку в сетку для багажа и держала Эрику на коленях. Рядом со мной сидел североафриканец, усталый и хмурый, он смотрел в окно на всю эту грязь и уличное движение, но я заметила, как он украдкой погладил мягкий зад Эрики. Все остальные пассажиры, естественно, смотрели в нашу сторону, и каждый реагировал на свой лад - улыбкой, высоко поднятыми бровями, восторженным кивком головы. Я читала журнал, который прихватила из самолета. В одной статье про Венецию говорилось: "Quando sulla laguna piove zucchero, la citta del Dogi aumenta il suo incantesimo"**, - и рядом был напечатан перевод на английский: "When it's raining sugar on the lagoon, the city on the doges is an enchantment". Я представила, как мы с Эрикой в Венеции вместе катаемся на гондоле по черным каналам, а на мостах стоят люди и машут ослепительно розовой свинье, появившейся на их грязных водах. Я устала и чуть было не заснула на спинке Эрики, но мы подъехали к вокзалу, пора было выходить.
* Ум измеряется метром (ит.).
** Когда над лагуной дождь моросит, словно сахарный, город дожей становится еще очаровательней (ит.).
Миланский вокзал - большой и высокий, очень старый и красивый, с представительным фасадом, отделанным резным деревом и роскошными, почти в стиле модерн, украшениями. Как и на каждом вокзале большого города, здесь кишмя кишел народ, тебя постоянно толкали и могли затолкать вконец, только зазевайся, но у меня был персональный проход. Эрика с ее голубыми стеклянными глазами освобождала мне путь, и я шла как народ Израиля через Красное море по этому переполненному людьми предрождественскому вокзалу, а за мной опять смыкались воды.
Мой поезд был битком набит, чуть не разваливался. Никакого тебе вагона-ресторана, никакой возможности отойти, я стояла в проходе, а сумку поставила между ногами. Из купе на шесть человек кто-то кивнул: "Дайте мне вашу свинью, я подержу ее". Эрика приземлилась на колени старой женщины, которая тщательно ощупала и обнюхала ее всю, а потом Эрика стала переходить из рук в руки, с одних колен на другие - под моим ревнивым, недоверчивым и охраняющим взглядом. Я сама была из тех, кто не прочь утащить пару подвесок с хрустальной люстры из отеля, и внимательно следила, чтобы ничего не случилось с голубыми глазами Эрики, - люди злы, надо ли говорить об этом?
Я вспомнила, как праздновала день рождения с Францем в весьма элегантном ресторане. У них были исключительно красивые бокалы для вина с резными узорами из звездочек, и я тут же захотела себе такой. Франц взял один со стола, кивнул официанту и спросил: "Мы, к сожалению, разбили один бокал, сколько мы должны?" - "О, ничего, с каждым может случиться", конечно, ответил официант, а Франц ухмыльнулся и вполне официально засунул бокал в мою сумочку.
Поезд тащился по унылому промышленному пригороду среди облезлых жилых бараков для рабочих с заводов, производящих автомобили, амаретто и мебель. На многих балконах висели пестрые электрические гирлянды, напоминающие о карнавале, в Италии так украшают к Рождеству. Сверкающие электрические цепи на пальмах и кустах олеандров и тощие кошки в палисадниках за высокими оградами. На меня вдруг накатила такая печаль, я почувствовала себя такой покинутой, такой несчастной, что резким жестом потребовала Эрику обратно и прижалась лицом к ее толстому мягкому затылку. Мне вспомнились рождественские праздники моего детства, вернее, их отсутствие, потому что моя мать не желала иметь ничего общего ни с церковью, ни с христианством и, следовательно, не признавала церковных праздников. Рождества, таким образом, вообще не было, как не было ни елки, ни подарков, и маленькому ребенку это было трудно понять. Я сидела в гостиной у окна, видела, как везде сверкают огнями рождественские елки, и глотала слезы. Мы с Францем всегда украшали елку такими игрушками, до которых могут додуматься только сумасшедшие: кухонные принадлежности вроде сита, вилок, штопора, но еще и свечами, подарки тоже прилагались, а потом мы освещали декорацию к "Дон-Жуану" - люстрой служили лампочки от велосипеда, - слушали увертюру и прятали корм для Каина и Авеля на балконах декорации. Что будут делать сегодня вечером два одиноких человека, я и Франц? Он наверняка что-нибудь приготовил, а у меня для него была Эрика. Удастся ли нам обойтись хотя бы один вечер без циничных шуток? Действительно ли мы сможем разговаривать друг с другом обо всем, что пошло вкривь и вкось, о планах и надеждах? И смогу ли я сказать: "Мой отец умер, мне грустно и одиноко", смогу ли я сказать: "Я больна, мне предстоит операция, я так боюсь"? Будет ли он рассказывать мне о своей работе, объяснит ли, почему так далеко забрался? Есть ли у него подруга? В жизни Франца всегда было много женщин, даже когда он был со мной, но я не ревнива, не устраиваю сцен, к тому же я знаю, что это такое - влюбиться всего лишь на один вечер. Что и случается в нашей короткой и единственной жизни. Я вдруг испугалась, вспомнив резкие складки на лице Франца, его острый ум и пронизывающий взгляд, устремленный на меня.
