— Не говори так, Паро! — возразила Гаури. — Может быть, богиня Кали рассердилась и наказывает меня за что-то.
— Нет на свете никакой Кали! — ответила Паро. — Надо полагаться только на свои силы. Так говорит мой отец.
— Твой отец не верит в богов с тех пор, как побывал на войне, — сказала Камли. — И он все время рычит: женщины ничего не умеют делать толком! Ничего не умеют делать для себя! Для них одна только надежда — замужество!
Гаури обвела взглядом подруг и глубоко вздохнула, подняв взор к небу, словно искала у него поддержки. На ее глаза набежали слезы, и, прежде чем девушки смогли подбодрить ее, она разразилась горькими рыданиями на руках у Паро.
В тот вечер Гаури не подходила к матери и Лакшми поняла, что дочь избегает ее.
Напряженная тишина была прервана появлением Амру, который был глух к тому, что происходило между двумя женщинами, и поднял крик. Женщины сидели неподвижно и молчали. Это еще больше бесило его.
— Моя собственная доброта оборачивается против меня! После всего, что я сделал для тебя, я же, выходит, нехорош! А ведь я заботился только о твоем благе! Что бы ты делала без Чандари?.. Если Джавала Прасад потребует назад деньги, которые ты взяла у него под залог коровы, что ты будешь делать? Ведь ты не можешь платить даже проценты!.. А эта девчонка? Вот она вернулась, и я спрашиваю, сможешь ли ты прокормить ее?
— Я уйду, дядя, не ссорьтесь из-за меня, — сказала Гаури.
— Нет, нет, оставайтесь обе здесь, — язвительно сказал Амру. — Вы две женщины — мать и дочь!.. Это я здесь теперь посторонний, раз ты вернулась. Я уйду отсюда и не буду мешать вашему блаженству! Только помни, Лакшми, если Джавала Прасад заберет Чандари, не приходи просить у меня хлеба для себя и твоей дорогой доченьки! Я не хочу больше иметь с вами дела! — И он в сильном возбуждении пошел к двери.
— О горе! — простонала Лакшми, но не двинулась с места.
— Вы обе кончите плохо, помяните мое слово! — сказал Амру, задержавшись в дверях. Но никто из них не пошевелился, и он, тяжело ступая, вышел на улицу.
Гаури посмотрела на мать, потом перевела взгляд на дверь, но мать словно не замечала ее. Отказ матери пойти с Амру к Джавале Прасаду переполнил ее нежностью к старой женщине. Но прежде чем дочь успела что-либо сказать ей, Лакшми поднялась, как во сне, и сказала:
— Дочь моя, я скоро вернусь. Кушай то, что я оставила на кухне — в корзинке оладьи, в кувшине маринованные манго… Вскипяти молоко в горшке, там есть сухой навоз для топки.
С трудом волоча ноги, она вышла со двора…
Подобно каплям влаги, выступающей на горящем дереве, на лбу и шее Гаури выступил пот. Она сгорала от внутреннего жара и, как иссушенная солнцем земля, была тиха и безмолвна.
Перед ее мысленным взором медленно проплывали картины ее детства. Вот мать оставила ее одну дома, и она лежит, пугаясь ослепительного блеска солнца и странных фигур, которые образуют плывущие по небу облака. Как бы тоскливо и одиноко ей тогда ни было, она верила, что ее покровительница богиня Гаури всегда с нею рядом. Никогда она не чувствовала себя такой несчастной, как сегодня, когда богиня покинула ее. Ей нечего ждать, и всякое терпеливое ожидание с ее стороны — она была уверена в этом — привело бы только к несчастью. Она вдруг поняла, что должна уйти отсюда, уйти немедленно. Но куда? «Куда угодно», — ответил ей внутренний голос. Раз она не может вернуться к мужу так скоро после того, как он выгнал ее, быть может, следует отправиться к одной из своих подружек, к Паро?
Она порывисто встала и, не медля ни минуты, вышла за ворота. Но пробежав по улице несколько шагов, она встретила мать, которая возвращалась домой.
Гаури вздрогнула и попыталась обойти ее стороной.
— Подожди, — окликнула ее Лакшми. — Иди домой, все будет хорошо. Я не пойду к Джавале Прасаду! Я не смогла догнать Амру и решила вернуться. Пусть идет один, и чтоб ему пусто было!
При этих ее словах наивная вера в то, что все будет хорошо, вернулась в смятенную душу девушки. И только где-то на самом ее дне еще тлел гнев. Но, подняв глаза на Лакшми и увидев ее несчастное лицо, Гаури окончательно смягчилась и пошла впереди матери по направлению к дому.
Гаури отказалась от ужина, который приготовила ей мать, да и сама Лакшми не дотронулась до еды. Они долго сидели молча.
Наконец мать заговорила:
— Дочь моя, ты просто не знаешь, как я мучилась после смерти твоего отца. Да и с ним мне жилось не сладко. Он ленился работать и целыми днями лишь сидел да курил кальян. А мне приходилось бегать по чужим домам и делать самую черную работу, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Он заложил свой единственный бигх[24] земли, и мы потеряли его, потому что не смогли уплатить проценты. И все коровы, которых я держала, были куплены на деньги, заработанные моими руками… Амру помогал мне, и твой отец ревновал меня к нему. Деревенские сплетники не переставали болтать о том, что Амру содержит меня, а потом разнесли слух, будто я отравила мужа по его наущению. Но это все черная клевета. Неверно и то, будто отец думал, что ты — мой ребенок от Амру. Клянусь тебе, это неправда! Но твой отец был подозрительным по натуре и никогда не признавал тебя за свою дочь. Может быть, если б ты была мальчиком, он бы полюбил тебя — так уж повелось, что у нас в почете только сыновья, а дочери считаются проклятьем!
— Но, мама, — прервала ее Гаури, — почему ты не рассказала мне обо всем этом раньше?.. — Ее лицо было мертвенно-бледным, так потрясли ее признания матери.
— Я потому не говорила тебе об этом, что после смерти отца жила не так, как полагается жить вдове. Теперь ты уже взрослая, и ты поймешь, что мне было трудно прожить без мужчины. Я не каменная. И я бы не смогла вырастить тебя совсем без денег. Молока, которое я продавала, не хватило бы на то, чтобы обеспечить нас всем необходимым. Амру — злой человек, но он был добр ко мне. Без него я бы погибла… Сейчас, когда засуха, Чандари почти не дает молока, и он боится, как бы ты и твой ребенок не стали для нас слишком большой обузой.
— Да, конечно, что отчим, что мачеха — все одно, — горько проронила Гаури.
— Все это так, детка, но тут уж ничего не поделаешь. Амру не хочет, чтобы я состарилась раньше времени от забот, а я не хочу обидеть тебя, мою дочь. Я стараюсь считаться с вами обоими и не знаю, кому отдать предпочтение. Вот почему я не пошла вместе с ним к Джавале Прасаду и вернулась к тебе…
— Тогда отпусти меня, и все устроится само собой. К Панчи я возвратиться не могу, буду жить у Паро и работать прислугой у людей.
— А толки и пересуды, которые пойдут по деревне? — возразила Лакшми. — Нет, о твоем уходе не может быть и речи. Ложись-ка сейчас спать, а утром видно будет. Я еще поговорю с Амру.
Когда Гаури забылась в полусне на своей постели во внутреннем дворе, ей привиделось, что какая-то смутная фигура наклоняется над ней и говорит хриплым, настойчивым шепотом: «Иди ко мне!» Так всегда звал ее к себе Панчи, когда она замыкалась в робком молчании.
И теперь, когда его не было рядом, она проклинала себя за эту проклятую застенчивость, которая словно парализовала ее, даже если он протягивал к ней руки. Почему она безраздельно не отдавалась ему? Ведь если б она была нежнее, он, может, и не прогнал бы ее… Снова и снова ей слышалось: «Детка, ну иди же ко мне…»
От этих приятных грез по ее телу разлилась пьянящая теплота, приглушившая на время ее печаль.
Она пробовала молиться своей богине: «О ты, такая близкая и такая далекая! Приди и явись мне!..» Но молитва растаяла в ночном мраке, а сон отяжелял ей веки. Она вся горела, как в тот памятный день, когда шла за Панчи вокруг жертвенного костра, разведенного посреди этого же самого двора. Она повернулась на бок, надеясь, что так ей легче будет уснуть. Ей вспомнилось народное поверье, что если мысленно считать скот, проходящий в ворота деревни, это навеет сон. Гаури представила себе узкие деревенские ворота, облака пыли, пруд у дороги и толпящихся в проходе животных, среди которых была и их Чандари. Вот ее оттеснили дюжие волы, которые торопились к воде. Гаури услышала громкий и резкий звук пастушьего рожка. Вот Чандари опять вырвалась вперед, за ней шли другие коровы… Одна, другая, третья… Они надвигались на нее, и ей стало страшно, что стадо затопчет ее. Потом перед ней проплыло несколько грифов, клевавших мертвого теленка. Ее глаза заволокло тьмой, и сон, похожий на смерть, поборол ее.
Среди ночи Гаури проснулась оттого, что кто-то сильно тряс ее. Открыв глаза, она увидела перед собой лицо Амру, потом различила в темноте белую спину Чандари, жевавшей жвачку. Терпкий запах навоза ударил Гаури в нос. Она протерла глаза и, качаясь, как пьяная, приподнялась на постели.
— Проснись, дочь моя, проснись! — пробормотала Лакшми, сидевшая на циновке, и глубоко вздохнула: — О боже!
