— Вон отсюда, развратница, — вопила она при этом. — Твоя мать — б…ь, бабка в тюряге сгинула, и тебе туда — прямая дорога.
За колючую проволоку Таня вовсе не собиралась. Наоборот, она была чрезвычайно вольнолюбива и к тому же любознательна. По возвращении домой она осторожно начала выпытывать:
— Мам, а твоя мама, моя бабушка, была какой?
Мать ничего не ответила. Она сидела на кухне, подперев подбородок рукой, и мечтательно смотрела в окно, словно ждала принца. Генка в это время в соседней комнате пил пиво, рыгал и смотрел футбол.
Таня не сдавалась.
— Мам, а почему мы в гости к бабушке не ездим? Она где, в деревне живет?
Таня заметила, как сухая материнская спина напряглась. Но ответа опять не прозвучало.
— Мам, бабушка в тюрьме, да? — решительно спросила Таня.
— Кто сказал? — по-прежнему глядя в окно, спросила мать.
— Неважно. А сколько ей дали?
— Семь.
— Давно?
— Похоронили уже.
— Как же так случилось? За что она сидела?
Мать резко повернулась, ее глаза сузились, щеки побелели.
— Че пристала? Меньше знаешь — крепче спишь.
— Мам, расскажи. — Татьяна отодвинула табурет и села напротив, тем самым давая понять, что все равно не отстанет.
— Ладно, сама напросилась, — холодно ответила мать и закурила «Приму».
Татьяна поморщилась.
— Убила она моего сожителя, — тихо сказала мать, едва разжав губы. — Тогда черная полоса у нас пошла. Бабке Софе шлея под хвост попала — опять решила тебя сбагрить.
— Не поняла… — оторопела Таня.
— Че тут не понять?.. Принесла тебя к нам в общагу: забирай, мол, хочу свою жисть устроить.
— Я не помню…
— А че помнить, тебе года два было.
— И что?
— А ничего. Я тогда с Ленькой была. Ленька был неплохой, только лентяй, совсем работать не хотел. Мы тогда вместе в общаге жили. Ты тут у бабки королевой жила, своя комната, а там — и без тебя втроем на десяти метрах. Так вот…
Мать сделала глубокую затяжку и продолжила:
— Принесла бабка тебя, ты — в рев. Голова и так кругом, а тут еще ты… В общем, полаялись мы круто. Мать моя чуть зенки бабке не выцарапала. И то правда, ведь Софа сама тебя у себя оставила, никого не спросила.
— Значит, из-за меня твою мать посадили? Что ж она мне сделала? — спросила Таня.
— Тебе — ничего. Бабка вернулась и утащила тебя взад. Утащить-то утащила, а у нас — лай. Мать на меня — мол, надоела б…, мало того что сама живешь и сожителя притащила, так еще и младенцев сопливых навязывают. Я — на нее, мол, я тут тоже прописанная, а она сама виноватая, что мою беременность проморгала. В общем, проорались мы, вроде успокоились. Потом мать на кухню пошла, мясо готовить. Она хоть Леньку ругала, а это он мяса с охоты притащил… Значит, пошла она на кухню… Это тут кухня как кухня, а у нас — закуток прям у двери. И как на грех, мой Ленька идет. Да пьяный. С порога как заорет: «Жрать хочу! Че готовишь, б…»? И наклоняется к ней. А мать как развернется, р-раз — и по горлу ему ножом. Кровищи было… Артерию, сказали, какую-то порезала. Всем понятно, что случайно, а засудили…
Потушив сигарету в грязной пепельнице, доверху набитой окурками, мать встала, сняла с плиты замызганный чайник, налила в чашку кипяток, сыпанула из пачки заварки. Таня невольно заметила, что клеенка на столе посерела от застарелого жира, а на чашке (любимой чашке бабы Софы!) появилась трещина.
— Мам, я вот хотела спросить… — опять начала Таня.
— И не надоело тебе?
Мать шумно отхлебнула кипяток.
— Нет, ты скажи… — Таня замялась, боясь задать самый главный вопрос, который давно ее мучил. — Мам, а ты меня любишь?
Мать подняла на нее маслянистые глаза, скривила губы.
— Любовь только промеж бабы и мужика бывает.
— Неправда! — вспыхнула Таня. — Баба Софа меня любила.
— Ну и ладно, — внезапно согласилась мать. — Я тебя тоже люблю. Вроде с лица ничего и не дура…
И, внезапно нагнувшись, принялась шарить рукой по полу.
— Мам, а я на кого похожа? — спросила Таня и застыла в ожидании ответа, глядя в затылок матери. Ей очень хотелось услышать, что ее отец был красавцем и умницей и что она — вся в него.
Мать выпрямилась, удовлетворенно рассматривая мятую сигарету.
— Так и знала, что найду. У меня — чутье.
— Мам, я похожа на… — Таня замялась, словно подыскивая подходящее слово.
— На отца, хочешь сказать? — закончила мать.
— Ага, — подтвердила Таня.
— Черт его знает. — Мать скользнула взглядом по лицу дочери, чиркнула спичкой по коробку и, прикрывая слабый огонек ладонью, как будто боялась порыва ветра, прикурила. — Не в нашу ты породу, — сказала она в паузе между затяжками. — У нас у всех глаза карие, у тебя — зеленые какие-то.
— Малахитовые, — поправила ее Таня. — Так баба Софа говорила.
— Пусть. И волосы у тебя хорошие, хотя у меня в детстве тоже неплохие были, только цветом другие. — Она прищурила глаза, протянула руку и потрогала волосы дочери. — Ты что, красишься? Рыжий откудова?
— Не рыжий — медный. Нет, не крашусь, на солнце выгорели, — тряхнув головой, ответила Таня.
— А… — равнодушно протянула мать и сделала глубокую затяжку. — В общем, хоть и не старались, а получилась ты хоть куда. Вот и титьки наливаются. Месячные-то начались?
— Давно, — смущенно сказала Таня и заправила за ухо прядь волос.
Мать посмотрела на дочь осуждающе, словно та была виновата в том, что повзрослела слишком быстро.
— Ты того… К парням не лезь… — сказала она, поджав губы.
Кровь бросилась Тане в лицо.
— На фиг мне…
— Ладно, что не в меня. Я с четырнадцати без мужика не могла, — проворчала она и, бросив докуренную до фильтра сигарету в пепельницу, встала и с хрустом потянулась, демонстрируя волосатые подмышки. Таня вскочила со стула.
— Я в библиотеку, — сказала она и прикрыла за собой кухонную дверь.
— Сигареты купи, — прокричала ей вдогонку мать.
— Мне не дадут, сейчас только с восемнадцати, — ответила Таня и вышла из дома.
Тане тогда было шестнадцать, и она действительно начала хорошеть. И хотя из приличной одежды у нее был только темно-синий джинсовый костюм, она не раз ловила на себе пристальные взгляды парней. Но ни влюбляться, ни тем более влюблять в себя она никого не хотела. Почему-то все отношения между полами ей казались грязными и ничего, кроме презрения и легкой тошноты, не вызывали. Правда, она мечтала о любви большой и чистой, такой, о какой пишут в книгах. И твердо верила в то, что сможет стать для кого-нибудь и «мимолетным виденьем», и «гением чистой красоты». Но пока кандидатов на ее руку и сердце не наблюдалось. Своими девичьими секретами она делилась с закадычной подругой Нинкой.
Как-то после уроков они с подружкой брели по аллее, сминая опавшую листву. Солнце светило ярко, превращая желтизну листвы в ослепительное золото. День был таким теплым, словно осень хотела оставить о себе приятное воспоминание перед тягучими надоедливыми дождями.
— Тань, ты о чем мечтаешь? — спросила Нинка, не отрывая глаз от своих запыленных туфель.
— Не знаю… Денег хочу много… — ответила Таня и наклонилась, чтобы подобрать причудливо вырезанный кленовый лист. — Деньги — это свобода…
— Денег все хотят. Я о другом… Куда после школы-то?
— Не знаю… Уехать хочется. Обрыдло мне здесь. Мать все время по дому слоняется, курит, как паровоз, телик с Генкой до ночи смотрят, пивом вечно воняет… Последний ее мне совсем не нравится.
— Что, пристает?
— Ты с ума сошла! — возмутилась Таня, но ее сердце сжалось. Недавно, когда она занималась шейпингом, отчим вошел к ней в комнату. Она лежала на полу и делала упражнение для мышц живота: раз — ноги вверх, два — в стороны, три — свести, четыре — на пол. Когда на счет два она развела ноги, в образовавшемся пространстве появилась Генкина ухмыляющаяся физиономия. Он грубо схватил ее за щиколотки и захохотал. Благо мать вовремя подоспела…
— Давай купим по мороженке, — прервала Танины грустные мысли подруга, кивая на лоток, где под тентовым зонтом скучала пенсионерка.
— Лучше дойдем до кафешки, посидим, может, последний теплый день, — ответила Таня, тряхнув головой, словно пытаясь отогнать неприятные воспоминания.
Пройдя квартал, они свернули за угол, где рядом с киоском с надписью «Marlboro» стояли несколько пластиковых столиков. Подбежала официантка, они заказали по порции мороженого, Таня — с орехами, Нинка — с орехами и шоколадом.
— Люблю красивую жизнь, — сказала подруга, жмуря глаза то ли от солнца, то ли от удовольствия.
— Да, красиво, — согласилась Таня, оглядываясь вокруг. Ветки рыжеющей рябины нависали над их головами. — Зима будет холодной, вон ягод сколько.
— Да я не о том… — перебила ее подруга. — Шоколад я люблю и вообще все сладкое.
