Фиби со вздохом откинулась на спинку кресла и закрыла глаза, чувствуя себя уродом в своих коричневых туфлях, джинсах и голубом свитере, приобретенных у Нордстрема с помощью кредитной карточки и изрядной дозы оптимизма. Судя по нарядам ее товарищей по путешествию, она с таким же успехом могла лететь дешевым ночным рейсом в Рино, подумала Фиби с унылым юмором.
Самолет взлетел в семь утра, поднялся в туманное небо над Сиэтлом, и почти сразу же появился стюард. Поскольку проход был слишком узким для тележки, изящный молодой человек нес в руке желтую пластмассовую корзинку, раздавая пассажирам арахис, колу и прочее угощение. Женщина в кепке попросила «Кровавую Мэри» и получила в ответ осуждающий взгляд и бутылку дешевого пива.
Фиби, хотевшая было попросить минеральной воды, только покачала головой и улыбнулась. Она все-таки отправилась в путь под фальшивым именем, и чем меньше она будет обязана этим людям, тем меньше вины будет чувствовать потом. Она попыталась заснуть, но это ей не удалось, хотя она не спала всю ночь из-за взвинченных нервов. Тогда она достала из сумки старую тоненькую книжку, похищенную из богатой библиотеки профессора Беннинга. Книга, напечатанная много-много лет назад, называлась «Дункан Рурк - пират или патриот?». Фиби открыла книгу на первой странице, слегка нахмурилась и приступила к чтению.
Если верить биографу, мистер Рурк родился в Чарльстоне, в колонии Каролина, в благородной аристократической семье. Он получил безупречное образование - бегло говорил по-французски, по-итальянски, по-испански и питал склонность к поэзии, как современной ему, так и старинной. Кроме того, он славился мастерской игрой на клавесине и мандолине, не менее умело обращался со шпагой и мушкетом и еще, как намекал автор, не терялся в будуарах.
Фиби зевнула. Похоже, Дункан Рурк обладал всеми достоинствами человека эпохи Ренессанса. Она продолжила чтение.
До самого дня его смерти никто не мог сказать наверняка, был ли Рурк головорезом или героем. Разумеется, недостатка в гипотезах не было.
В свою очередь Фиби задумалась, почему он не мог быть одновременно образцом добродетели и негодяем? В конце концов, абсолютно хороших или плохих людей не бывает, личность, тем более сложную, каким наверняка был Рурк, едва ли можно свести к одному из этих качеств.
Вскоре Фиби захлопнула пожелтевшие страницы старой книги, закрыла глаза и на ее губах заиграла бледная улыбка. Размышляя о моральных качествах мистера Рурка или их отсутствии, она наконец заснула.
РАЙСКИЙ ОСТРОВ, КАРИБСКОЕ МОРЕ
Дункан Рурк сидел за столом в своем кабинете, полный предчувствий, нежности и глубочайшей, тяжелой тревоги. Перед ним лежало слегка помятое драгоценное письмо, написанное Филиппой, его сестрой, отправленное несколько месяцев назад и дошедшее до него сложными и извилистыми путями.
«Вернись домой...» писала своим изящным почерком эта дьяволица и ангел в одном лице.
«Дункан, я заклинаю тебя именем Бога действовать если не ради твоей собственной пользы, то хотя бы ради нашей - матери, отца, Лукаса и моей. Ты должен вернуться в лоно семьи. Наверняка кроме этого, от тебя больше ничего не потребуется, чтобы доказать свою верность Его Величеству. Может быть, отец наконец успокоится - он непрестанно ходит по своему кабинету, снова и снова меряя его шагами, ночь за ночью, с восхода луны до рассвета, когда он узнает, что тебя можно считать таким же верноподданным короля, как его самого и нашего достойного старшего брата, Лукаса... Дорогой Дункан, отец, как и все мы, боится, что твои подвиги в излюбленных тобой южных морях будут неверно истолкованы и ты будешь арестован и, возможно, повешен...»
Дункан вздохнул и потянулся за стаканом портвейна, который девушка-служанка несколько минут назад поставила рядом с ним.
- Тревожные известия? - спросил его друг и первый помощник Алекс Максвелл со своего поста перед дверьми террасы. Прохладный, пахнущий солью бриз шевелил тюлевые занавески и слегка умерял непереносимый жар летнего карибского полдня.
- Обычная риторика и болтовня, - ответил Дункан и отхлебнул вина, проглотив вместе с ним изрядную дозу противоречивых чувств. - Сестра умоляет меня вернуться под отчий кров и занять место среди верноподданных его величества. Она намекает, что, если я закрою глаза на увещевания, наш встревоженный и измученный родитель изотрет либо подошвы своих башмаков, либо ковры в нескончаемых размышлениях, осуществляемых в процессе ходьбы.
Алекс поморщился. - Боже мой! - произнес он с нетерпением, отвернувшись наконец от окна, выходившего на море. - Ты можешь хоть раз в жизни говорить на простом английском, черт возьми?
Дункан поднял темные брови. Язык был для него не только средством общения, но и игрушкой. Ему нравилось исследовать все нюансы и тонкости речи, произносить самые разные слова и сочетания слов, пробуя их на вкус, как бренди или вино с тонким букетом. Хотя он любил Максвелла и восхищался им, Дункан не раз вверял Алексу свою жизнь, но даже ради него не собирался отказываться от лингвистических забав.
- Скажи мне, друг мой, ты сегодня страдаешь разлитием желчи или просто испытываешь крайнее угнетение духа?
Алекс драматическим жестом в отчаянии запустил обе руки в свои темно-каштановые волосы. Как и Дункану, Алексу было тридцать лет; друзья были неразлучны с того самого времени, как научились ходить. Оба любили быстрых коней, умных женщин с греховными наклонностями и хороший ром, а их политические взгляды были, по крайней мере, по мнению правительства, в равной степени подрывными. Однако физически и эмоционально эти двое мужчин сильно отличались: Алекс был невысоким и хрупким, с веселыми глазами фавна, а в раздражении обладал ловкостью медведя, отбивающегося обеими лапами от роя ос. У Дункана же характер был спокойным и слегка отрешенным, и, как говорил его отец, он обладал достаточным ростом, чтобы быть повешенным на высоком дереве без помощи эшафота. Он гордился своим самообладанием, в то время как его враги, не говоря уже о друзьях, восхищались его упорством и хитроумием изголодавшегося волка. Свои черные как смоль волосы он завязывал узкой ленточкой, а его глаза были глубокими и, как любили говорить ему великосветские дамы и шлюхи, ошеломляюще голубыми. Черты его лица, аристократические от рождения, утратили утонченность от несправедливостей, которым он был свидетелем и от которых пострадал сам. А несправедливостей в то тревожное время творилось немало.
- Прости, - произнес Алекс устало, что сильно встревожило Дункана, наконец-то повернувшегося лицом к другу. - Я не отрицаю, что в последние дни у меня сдают нервы.
- И, я полагаю, не без причины, - тихо предположил Дункан, складывая и убирая письмо Филиппы с большей нежностью, чем он признался бы вслух, в верхний ящик стола. - Или же твое настроение, как у особ слабого пола, находится под влиянием луны?
- О Господи! - вздохнул Алекс. - Ты меня сведешь с ума!
- Все может быть, - спокойно отозвался Дункан, - Но, тем не менее, мне бы хотелось звать, что именно тебя тревожит. Мы по-прежнему друзья, не так ли? Кроме того, человек, подверженный тревоге плохой командир, склонный к совершению серьезных ошибок. - Он философски вздохнул. - Если твоими помыслами завладела какая-нибудь хорошенькая девица, то, по моему мнению, единственным разумным выходом было бы немедленно освободить тебя от твоих обязанностей, пока кто-либо из подчиненных не пострадал от последствий твоей озабоченности.
Тонкое лицо Алекса потемнело и напряглось, когда он встретил испытующий взгляд Дункана, и в его глазах читались раздражение и что-то очень напоминающее отчаяние.
- Доколе? - спросил он хриплым шепотом. - Доколе нам еще терпеть эту бесконечную войну?
Дункан поднялся, но не для того, чтобы приблизиться к Алексу. Он слишком хорошо знал, что в иные мгновения неудачное слово вместо успокоения только подтолкнет человека к гибели.
- Пока мы не победим, - ответил он решительно. Огромный просторный Дом, выстроенный еще в середине семнадцатого века, дышал, как живое существо. Белокаменный дворец - бог, ступни которого лизало в беспредельном поклонении сапфирово-синее море, был для Дункана тихой гаванью, подобно радушным объятиям женщины с нежным сердцем. Дом давал ему не только убежище, но и утешение.
Но, увы, Дункан был обручен со своим кораблем «Франческа», быстроходным судном, бесстыдно названным в честь его первой любовницы, скучающей жены британского пехотного офицера Шеффилда. Хотя она много лет назад была с позором отправлена в Англию, где до сих пор, как утверждали сплетни, пребывала в состоянии жалкого бесчестия, ее муж остался в колониях, выжидая подходящей возможности для отмщения.
Дункан стиснул зубы, припоминая все подробности той истории, хотя в течение многих лет приказывал себе все забыть. Он дернул плечом раз, другой, как будто на его спине вновь ожили старые шрамы - следы ненависти соперника. Ему было пятнадцать лет, когда Шеффилд приказал выставить его у позорного столба и высек до потери сознания.
