— И что же, вам нравится ничего не делать?
Взгляд Юлиуса А. Крама не был строгим. В нем сквозило легкое любопытство.
— Конечно, — ответила я. — Я слежу за тем, как течет время, бегут дни, загораю на солнышке, если оно есть, не зная того, что буду делать завтра. А когда меня охватывает страсть, то у меня есть время заняться ею. Я считаю, что каждый должен иметь на это право.
— Может быть, — мечтательно произнес он. — Никогда не думал об этом. Я всю жизнь работал, и мне нравится работать, — добавил он мягко, словно извиняясь.
Странный это был человек. Одновременно слабый и опасный. В нем колыхалось что-то, не поддававшееся пониманию — может быть, отчаяние. Именно оно, наверное, и было причиной этого ужасного смеха. Но нет, подумала я, не стоит заниматься психоанализом делового человека. Что мне его успехи и одиночество? Когда ты очень одинок, но очень богат, не стоит жаловаться на судьбу.
— Ваш муж, не отрываясь, глядит на вас, — заметил он. — Что вы с ним сделали?
Почему он заранее отвел мне роль палача? И что мне было ответить? Мой муж… Любила ли я его? Любила ли я его сильно? Так себе? Что я должна была ответить, чтобы не солгать? Учитывая, что я была зла на Алана. И где та правда, которая удовлетворила бы не только меня, но и Алана?
Вот оно, самое худшее, когда люди расходятся: они не просто расстаются, но расстаются по совершенно различным причинам. После стольких лет счастья и близости, когда уже кажется, что жизнь невозможна друг без друга, вдруг оказываешься в пустыне в поисках тропинок, которые никогда не пересекутся.
— Уже поздно, — сказала я. — Мне пора идти.
И вот тогда Юлиус А. Крам торжественным и полным удовлетворения голосом описал прелести чайного салона Салина, а затем пригласил меня туда послезавтра в пять часов. Конечно, если я считаю это место слишком старомодным… Я лишь удивленно кивнула в ответ и направилась к Алану. Мы погрузились с ним в ночь, полную ссор, упреков и слез, теперь уж наверняка последних, а у меня в голове все звучали слова Юлиуса: «Там лучшие в Париже профитроли».
Такой была моя первая встреча с Юлиусом А. Крамом.
— Ромовую бабу, — сказала я.
Я сидела в уголке диванчика в Салине и пыталась перевести дух. Я не опоздала ни на секунду и пребывала в полном отчаянии. И мне нужна была не ромовая баба, а самый настоящий ром, из тех, что дают перед смертью приговоренным к казни. Два дня и две ночи меня расстреливали из мушкетов любви, ревности и безысходности. Алан направил на меня все орудия, которые имелись в его арсенале, и расстреливал цель в упор. Два дня и две ночи он не выпускал меня из квартиры, и я лишь чудом вспомнила о свидании с Юлиусом А. Крамом в чайном салоне.
Любое другое свидание, с другом или просто близким человеком, подтолкнуло бы меня к словоизлияниям, а мне этого не хотелось. Я терпеть не могла откровенностей, в которых женщины моего поколения так часто находят удовольствие. Я никогда не могла толком объяснить свое состояние и всегда боялась, что чувство вины возобладает над всеми остальными. Да к тому же я знала, что есть лишь два решения этой проблемы: первая — продолжать терпеть Алана, совместную жизнь, и второе — уйти, скрыться, убежать. Иногда я, сама не зная, как поступить, вспоминала его таким, каким любила, и тогда я изменяла самой себе, отказываясь от единственно правильного решения. А в этом салоне, посреди щебета голодной молодежи и шепота пожилых дам, я чувствовала себя хорошо. Словно в убежище, под охраной поколения, выросшего на английских пудингах и мощных французских эклерах, под присмотром черных монашек, не знавших ничего ни обо мне, ни о чем-либо вообще. Вкус к жизни, желание улыбаться медленно возвращались ко мне. Я смотрела на Юлиуса А. Крама. Таким я его еще не видела. Выглядел он очень благопристойно. Выражение его слегка помятого лица можно было назвать даже нежным. За два прошедших дня щетина лишь местами покрыла его скулы и подбородок. И глядя на эту чисто юношескую поросль, я позабыла о его дикой энергии и грубой силе, позволившим ему стать тем, кем он был: великим и могущественным Юлиусом А. Крамом. Вместо промышленного магната я видела перед собой пожилого ребенка. Впечатления часто обманывали меня, но почти всегда, яркие и образные, они поглощали меня полностью, и, несмотря ни на что, я была рада им.
— Два чая, ромовую бабу и миндальное пирожное, распорядился Юлиус.
— Сию минуту, господин Крам, — пропела официантка и, сделав немыслимый реверанс, скрылась в коридорчике за ширмами.
Я сидела и пожирала официантку глазами. Обычно люди смотрят вокруг с таким преувеличенным вниманием после того, как им удалось избежать большой опасности, опасности, которая могла закончиться фатально. «Я сижу в чайном салоне с промышленным магнатом Мы заказали ромовую бабу и пирожное», — повторяла я про себя. А в сердце и в моей памяти жило прекрасное лицо Алана, прижатое к перилам лестницы и искаженное ненавистью. За свою жизнь я повидала множество баров, ресторанов и ночных клубов нашей маленькой планетки. Но я никогда еще не бывала в чайных салонах. Картинка напоминала полотна Жуи: белые передники, накрахмаленные чепчики, предупредительность… Все это рождало во мне ощущение мнимой безопасности, которую я не в силах была перенести. Что тут поделаешь, но, наверное, я действительно была создана больше для того, чтобы сидеть на диване растрепанной и задыхающейся от гнева напротив молодого мужчины, испытывающего те же страдания, чем лакомиться пирожными в обществе благопристойного незнакомца. Иногда, очень редко, вот как сейчас, видишь себя словно со стороны. Но чаще всего плывешь, исчезая среди бесцветных, солоновато-горьких пузырьков, ослепнув и оглохнув от отчаяния. Иногда ты выныриваешь победительницей и предстаешь солнцем в глазах кого-то, кто создал твой образ на горе самому себе. Но конечно, в тот момент я не думала об этом. Да и вообще у меня нет привычки заниматься самокопанием, меня больше интересуют другие. В тот момент я пыталась определить цвет пирожного: желтый или бежевый. В конце концов я спросила об этом Юлиуса. Я просто не знала, о чем с ним говорить. Вопрос застал его врасплох, и он пожал в ответ плечами — так мужчины дают понять, что не имеют представления о том, что вас интересует, — а затем спросил, как поживает Алан. Я ответила, что хорошо.
— А вы?
— Конечно, тоже.
— Конечно… это не ответ.
Он начинал меня раздражать. Ответ или нет, но другого у меня не было. Единственное, о чем я могла рассказать ему, — о своем детстве, знакомых и мучительном замужестве с Аланом. В конце концов он был для меня незнакомцем. Я не видела в нем ни друга, ни доверенное лицо. Мне уже начало казаться, что его пирожное никогда не принесут.
— Я нескромен, — заявил он решительно. Выглядел он при этом очень торжественно.
Я слегка махнула рукой в слабом жесте отрицания. Затем взглянула на свои пальцы: они дрожали. Я стала копаться в сумке в поисках сигарет.
— Я всегда был нескромным, — продолжил Юлиус А. Крам. — Хотя, — добавил он, — скорее это не нескромность, а неловкость. Я хочу все знать о вас. Да, да, я знаю, что сначала должен был бы поболтать о том, о сем, но у меня никак не получается.
А я подумала: изменилось бы что-нибудь, если бы мы поболтали сначала о том, о сем. И тогда, неожиданно, он действительно предстал передо мной нескромным, грубым и лишенным какого-либо обаяния. Если он не обладал никаким воображением и был не в состоянии завязать даже пустячную беседу, в особенности пустячную, то, зная об этом, ему не следовало приглашать меня в нелепый чайный салон. Мне захотелось уйти и оставить его наедине с его дурацкими пирожными. Но страх, поджидавший за порогом салона, ужас при одной мысли, что наступит момент возвращения домой, где царил ад, удержали меня на месте. «Постой, — подумала я, — он же как никак человек. Мы должны обменяться хотя бы несколькими фразами, а то твой приход, а потом побег будут выглядеть просто нелепо». Вообще-то это случилось со мной впервые: я была скована, не знала, что сказать и хотела бежать. Я приписывала это отсутствию знания жизни, бессоннице последних ночей и нервному состоянию. Короче, я сделала именно то, чего ни в коем случае не следовало делать: я приписала всю вину за неудачное начало встречи себе, а не Юлиусу. Всю жизнь моя больная совесть, напоминавшая умственную отсталость, заставляла меня испытывать смутное чувство вины. По дороге в салон я испытывала чувство вины перед Аланом, а теперь — перед Юлиусом А. Крамом. Я готова была поспорить, что если бы официантка сейчас растянулась на полу вместе со своими пирожными, то я почувствовала бы себя виноватой и перед ней. Что-то вроде злости против самой себя, против того кошмара, в который я превращала свою жизнь, стало глухо подниматься во мне.
— А вы сами, спросила я. — Что вы делаете в жизни?
