Приглядевшись, она заметила, что то, что он держал над головой, была вовсе не палка, а мертвая змея, точнее, уж. Ужи были редкостью на Мартинике, здесь встречались лишь гремучие змеи, тайно завезенные туда арроаргами, заклятыми врагами индейцев-караибов, дабы, не неся никаких потерь самим, истребить и уничтожить их племя. Подумать только, негры умудрились найти себе здесь даже ужа!
И тут Мари вдруг все поняла. Сцена, свидетельницей которой она невольно оказалась, была не чем иным, как обрядом в честь Воду, обрядом в честь священной змеи, коей для африканцев был уж. Все эти пляски, все эти песнопения были частью культа Воду!
«Да, похоже, я разволновалась из-за сущих пустяков! — подумала она про себя. — Зря только вылезла из постели…»
Наверное, она, раздираемая самыми противоречивыми чувствами, и впрямь тут же вернулась бы в дом, не раздайся тут в наступившей вдруг тишине барака громкий голос Кенка. Этот голос был совсем не похож на голоса остальных негров. Большинство из них говорили каким-то писклявым фальцетом, голос Кенка же был низким и звучным, словно голос иезуитского священника.
Заунывно монохордом он причитал:
Уж золотой засох каменистой тропе,
Моя твоя заклинать услыхать
Гвинея все люди болеть нет!
Мой нет болеть, мой нет умереть!
Мари уже начала привыкать к этому странному языку рабов и уловила, что означали заклинания Кенка. Однако она не могла знать, что фраза «Ала бомбайа бомбе», которую он то и дело повторял, была у них чем-то вроде воинственного клича. Клича, чьего затаенного смысла, возможно, до конца не понимали и сами негры, но в любом случае это был клич, которым они выражали свою уверенность в грядущей победе…
Мари решила подождать, пока Кенка закончит свои причитания. Потом она собиралась успокоить Жюли и вернуться к себе в спальню, но вдруг в церемонии появилось что-то новое, чего не было прежде и что говорило — празднество еще только начинается. Женщины и мужчины образовали кольцо вокруг распростертой подле барабана, который назывался «ассотор», мертвой змеи. Снова зазвучали песнопения. Просмоленные ветки, освещавшие помещение, заменили новыми, их стало куда больше, и весь огромный барак засветился еще ярче прежнего.
Все ускоряя ритм, опять загрохотал барабан. Крики «Ала бомбайа бомбе» сделались еще громче и воинственней, сильнее застучали по земляному полу ступни босых ног.
Теперь плясал и Кенка. Он кружился вокруг негритянок, то и дело покидая одну, чтобы сменить ее на другую.
Женщины, как и мужчины, были теперь совершенно голыми; барабан стучал во все более и более головокружительном ритме, и сама Мари уже не могла устоять на месте. Тело ее словно сотрясалось от каких-то толчков, под стать движениям пляшущих негров. Она точно была во власти неведомых чар, о которых много слышала, той черной магии, что вселяла такой ужас в души колонистов.
Барабан тяжело бил три низкие ноты, за которыми следовала напоминающая жужжание трель. При каждом тяжелом, низком ударе Кенка, точно подбрасываемый какой-то невидимой пружиной, резко подпрыгивал вверх, а при жужжащих трелях мелкой дрожью трясся весь с головы до ног. Помимо своей воли Мари в точности повторяла все его движения. Она предчувствовала момент прыжка, и тело ее словно само отрывалось от земли и взмывало вверх, когда же наступал черед жужжания, по спине ее пробегала дрожь, сотрясавшая ее, словно от порыва ледяного ветра.
Сидя на корточках, она положила на колени ставшие теперь ненужными пистолеты. Расширившимися от любопытства, от изумления, что она не в силах противиться этой колдовской магии, глазами наблюдала Мари разворачивающееся перед нею действо. Пляски с каждым мгновением становились все похотливей и сладострастней.
Ром по-прежнему лился рекой, его пили большими глотками, залпом, из полных калебас, при этом ни на секунду не прерывая ни плясок, ни барабанной дроби. Охватившее всех лихорадочное возбуждение все нарастало. Празднество обретало вид какой-то необузданно варварской, исступленной оргии, но внезапно атмосфера в бараке резко переменилась, все словно смягчилось, исполнилось нежного томления. Кружась, подпрыгивая, крутясь вокруг мужчин, негритянки награждали теперь сладострастными ласками тех, кому случалось оказаться поблизости.
Все, и женщины, и мужчины, буквально обливались потом. Эти кисловатые выделения наполняли весь барак каким-то терпким, звериным, мускусным запахом. Кенка был весь покрыт блестящими бусинками пота, словно только что искупался в речке. К запаху пота примешивался острый запах смоляного дыма и тафии — обжигающе едкий, с привкусом серной кислоты, словно запах горячего, только что из перегонного куба, неочищенного крепкого рома.
Должно быть, все уже изрядно напились. И у Мари, которая не пила ни капли, тоже, будто у пьяной, голова пошла кругом. Беспорядочным роем, одна за другой, проносились какие-то неясные, смутные мысли, которых она не успевала задержать в сознании и понять. В полном оцепенении наблюдала она, как женщины без всякого стыда предлагают себя мужчинам, а те взирают на них с нескрываемым пренебрежением.
Она привыкла относиться к своим рабам как к рабочему скоту и не испытывала к ним ничего, кроме глубочайшего презрения; однако теперь смотрела и понимала, что они созданы по тому же образу и подобию, что и она сама, и не могла справиться с охватившим все ее существо смятением, столь сильным, что, казалось, она вот-вот потеряет сознание, рухнет без чувств тут же, на месте, где ею сможет овладеть любой из этих пьяных, озверевших скотов. Но в то же время она старалась не потерять из виду Кенка. Лишь он один интересовал ее, он один не казался ей животным, он один притягивал взор, он один обладал какой-то привлекательностью для нее.
И когда Мари увидела, как вокруг Кенка стала извиваться всем телом юная рабыня по имени Резу, как она со знанием дела, с развратной искушенностью предлагает ему свое тело, ей стало как-то не по себе. Не то чтобы это зрелище по-настоящему огорчило, скорее ее охватило нестерпимое раздражение. Ну и нравы у этих дикарей!
Резу же с улыбкой продолжала свои коварные атаки. Она замедлила ритм своего танца и делала то же, что и другие женщины, уже выбравшие себе мужчину: все ее движения ограничивались теперь лишь мерными, плавными покачиваниями, при этом она все ниже и ниже приседала на корточки, пока наконец не рухнула на землю, изображая плотское наслаждение. Все тело ее призывно трепетало, содрогалось, излучая похоть и сладострастие.
Глаза были закрыты. Мари увидала, как Кенка вдруг застыл на месте, мгновенно прекратив танец. Теперь и она тоже зажмурилась…
Когда же она снова открыла глаза, негр уже держал Резу на руках. Иные пары продолжали, не переводя дыхания, плясать, однако многие мужчины и женщины уже с диким исступлением совокуплялись перед мертвым ужом, вокруг умолкнувшего барабана. Барак тем временем все больше и больше погружался во мрак. Одна за другой гасли просмоленные ветки. И вскоре там воцарилась полная темнота.
При виде Кенка с Резу на руках Мари почувствовала, что вот-вот лишится чувств. Она отвернулась, опустилась на траву. Ее охватило глубокое безразличие ко всему на свете, колдовские чары песнопений и черная магия обряда превратили ее в безвольную, беззащитную жертву.
Словно во сне услыхала она, как кто-то толкнул дверь барака, она с трудом распахнулась, скрипя плохо смазанными кожаными петельными крюками. Мари повернула голову и увидела Кенка. Он по-прежнему нес на руках Резу, ее обмякшее тело казалось почти безжизненным, податливым, готовым отдаться любовным ласкам мужчины. Одному Богу известно, куда он собирался ее унести. Не видя Мари, он направился прямо в ее сторону и неизбежно наткнулся бы на нее в кромешной ночной мгле.
Когда он подошел к ней почти вплотную, она едва слышно, одними губами прошептала его имя: «Кенка!..»
Однако в голосе ее не было и тени былого гнева. Вся она теперь словно расслабилась, размякла, как воск, лишилась последних сил, и шепот этот напоминал скорее какой-то последний, безнадежный зов. Но это не помешало негру узнать голос, обычно внушавший ему такой почтительный ужас. Он повернул голову в ее сторону. Должно быть, он разглядел во тьме силуэт присевшей на землю Мари. Какое-то мгновение он колебался. Окинул взглядом добычу, которая уже была у него на руках, потом стал вглядываться во тьму, ища глазами молодую госпожу. Кенка делал свой выбор. Мари сидела не шелохнувшись: с перехваченным от волнения горлом, вся в тревожном ожидании, не в силах произнести ни звука. Она увидела, как ослепительно сверкнули в лунном свете белки его глаз. До боли сжала кулаки и, понимая, что Кенка все еще так и не выбрал между нею и этой черной рабыней, почувствовала, как сердце ее на какое-то мгновенье пронзил укол ревности.
