Александр был очень молчалив сегодня. Он словно давал мне время подумать, углубиться в собственные чувства и тактично не тревожил меня никакими разговорами. Я была благодарна ему за это. Для меня достаточно держать его за руку, знать, что он рядом и размышлять о своем.
Белая лента дороги раздваивалась, и один из ее рукавов вел к усадьбе графа дель Катти, к которому я, конечно, заходить не собиралась. Очень волнуясь, я лишь спросила у встречного крестьянина, как поживают дочери старого графа — мои ровесницы, те самые девочки, за которыми я когда-то исподтишка наблюдала. Подходить к ним мне не разрешали. Крестьянин охотно ответил: старшая, донна Аделе, вышла замуж за австрийца и живет теперь в Вене, а младшая в первый год после свадьбы овдовела и теперь является хозяйкой поместья…
— Это что, ваши подруги? — недоуменно спросил Александр.
— Нет, что вы. Когда вы увидите, где я жила, вы сразу поймете, что у меня не могло быть таких подруг…
Я повернулась к догу, как можно веселее скомандовала:
— Вперед, Слугги! К «Прекрасной Филомене»!
В деревне я даже могла вспомнить, чей дом кому принадлежал, и, по мере того как мы подходили к околице, сердце у меня предательски екало. Я уже видела ворота… того самого корте[5], что был когда-то нашим.
— Смотрите, — прошептала я. — Вон там…
Ворота двора были распахнуты, и там кипела работа. Я с удовольствием увидела, что наш дом не забыт, не разрушен, все было как раз наоборот: кто-то обновил его, расширил это старое-престарое жилище, построенное лет сто назад, и теперь там кипела жизнь. Я видела батраков, какие-то телеги во дворе, полные добра…
— Скажите, кто здесь живет? — ошеломленно спросила я у одного из батраков, вышедших со двора.
— Это дом Чиро Сантони, синьора.
Я вдруг живо вспомнила тупого четырнадцатилетнего подростка, младшего отпрыска ненавистных Сантони, на совести которых была смерть Винченцо. Конечно, потом Антонио рассчитался с ними, но ведь они первые подняли руку… И теперь тот самый мальчишка, что так досаждал мне в детстве, живет в этом доме — доме Нунчи, доме, принадлежавшем роду Риджи!
— Позвольте, — возмущенно запротестовала я, — но усадьба Сантони была не здесь, а возле колокольни, ближе к морю!
— Да синьора. Они там и живут. Но три года назад Чиро Сантони женился и перешел с женой жить сюда. Они очень богатые люди, синьора!
«Еще бы», — подумала я со злой насмешкой. Батрак, поклонившись, пошел по своим делам. Александр взял меня за руку.
— Что с вами, Сюзанна? Что-то не так?
— Ничего, — пробормотала я. — Мой дорогой, правда, ничего. Я… я вам потом расскажу, это старое, очень старое дело… Давайте пока повидаемся с дядюшкой Джепетто.
В конце концов, подумала я, какой толк возмущаться тем, что ничуть не трогало меня все предыдущие годы. Черт с ними, с этими Сантони… От Антонио они получили по заслугам. Разумеется, стоило бы вернуть себе этот дом, выкупить… хотя, в сущности, глупо было бы платить Сантони за то, что никогда им не принадлежало. Да и есть ли смысл ввязываться во все это? Как бы там ни было, мой дом теперь — Белые Липы, Франция, и моя семья — это Александр, Жанно, Аврора, близняшки, и никто другой…
Мы пошли вниз, к маковому лугу, за которым располагалась траттория и проезжий тракт, соединяющий деревню с дорогами во Флоренцию, Ливорно и Пизу. Виноградники, как я заметила, расширялись, заняли вдвое больше земли, чем прежде, когда я здесь жила, и маковый луг существовал теперь только в моей памяти: он нынче тоже стал виноградником… А жаль… Это было так красиво.
Дядюшка Джепетто, как и раньше, дородный и краснощекий, только теперь морщинистый и седой, встретил нас с некоторой опаской — его явно смущал наш Слугги. Александр заказал комнату и увел дога с собой; трактирщик успокоился и, взглянув на меня, вдруг заявил, что помнит меня.
— Да? — Я насторожилась. До сих пор я думала, что в деревне никто не узнает меня, что все забыли не только обо мне, но и вообще о всех Риджи. Хотя, с другой стороны, нас стоило помнить: у нас была такая скандальная мать…
— Ну конечно, я помню вас, синьора. То есть я, к сожалению, не помню вашего уважаемого имени, но уверен, что вы уже как-то останавливались в моем заведении. Правда? Я никого не забываю…
Несмотря на легкое разочарование, вызванное словами старого трактирщика, я вдруг взволновалась чуть ли не до слез: неожиданно я вспомнила, почувствовала в его речи тот самый деревенский говор — сочный, чисто тосканский, звучный и яркий… Дядюшка Джепетто, заметив мое замешательство, встревожился.
— Что такое, синьора? Уж не сказал ли я чего-нибудь обидного?
Помедлив с ответом, я оглянулась по сторонам. Как видно, «Прекрасная Филомена» благодаря своему выгодному расположению на перекрестке дорог процветала так же, как и шестнадцать лет назад, когда мне случалось подметать здесь пол и мыть посуду. Впрочем, это не так уж долго продолжалось.
А еще я вспомнила, какое блестящее будущее предрекал мне этот старый толстяк. Говорил, что я стану контессой[6]… Что ж, я стала ею, а может быть, получила и нечто большее.
— Скажите, — произнесла я вдруг, — вы помните кого-нибудь из Риджи? Они жили здесь когда-то.
— Ах, синьора! — воскликнул толстяк оживляясь. — Так вот вы о чем! Да будет синьоре известно, что наша деревушка маленькая и ею редко кто интересуется, но кем уж интересуются, так это Джульеттой Риджи. Она, знаете ли, лет двадцать назад умерла…
«Пятнадцать», — поправила я мысленно.
— …А о ней все, бывало, спрашивают. Я ее хорошо знал, можно сказать, даже был влюблен. Ну, когда она еще в деревне жила. Потом это прошло, быстро прошло… Но мы с ней хорошо были знакомы.
Я слушала толстяка с легкой улыбкой, понимая, что он врет, ибо не могла припомнить никакой особой дружбы между моей матерью и Джепетто, кроме того, она вообще презирала здешних жителей. Она и смотреть на деревенских мужчин не могла…
Старый толстяк, видя, что я улыбаюсь и не поддерживаю больше разговор, замолчал. Я тоже молчала. Тогда он, чтобы развлечь меня, принялся сетовать на трудности жизни, на то, как постоянно не хватает денег, как виноград от года к году растет все хуже…
— Знаете, — сказала я вдруг, не в силах преодолеть желание хоть кому-то об этом сообщить, — а ведь я дочь той самой Джульетты, младшая дочь. Меня когда-то Риттой звали. И в «Прекрасной Филомене» я пол подметала…
Я уже поднималась по лестнице в номер, чтобы поговорить с мужем, когда меня остановил возглас изумленного трактирщика:
— Синьора! Ах, синьора! Вот удивительно-то! А можно… можно ли мне об этом рассказывать?!
Наивность этого вопроса позабавила меня.
— Да, пожалуйста, Джепетто. Рассказывайте, сколько хотите.
В ту ночь я долго не спала, охваченная очень грустными мыслями. Александр не тревожил меня, а я все думала, думала… Вот, казалось бы, я здесь родилась, а меня никто не помнит. Да и всех остальных Риджи не помнят. Дом наш принадлежит теперь Сантони — видел бы это Винченцо. Этой земле я была не нужна… И вся ее красота, ее весеннее цветение — уже не для меня.
Александр склонился надо мной.
— Вы заставляете меня бояться, любовь моя, — произнес он, убирая со щеки мои волосы.
— Бояться? Почему?
— Что этот край забирает вас у меня. Сегодня вы ушли куда-то.
— Как это? — спросила я со слабой улыбкой.
— Сегодня вы уже не моя.
С шумным вздохом я прижала его ладонь к щеке, так крепко, как та маленькая девочка, что слушала сказки Джакомо и прижималась к нему.
— Нет… Это не так… Я всегда ваша. Просто мне надо кое-что вспомнить.
Кедры тесно сплетались над дорожкой, ведущей к кладбищу. Александр держал меня за руку и снова молчал — возможно понимая, что не может разделить со мной мое состояние. Впервые за последние десять дней я была в женской одежде, в узком платье из светло-голубого шелка — все-таки мы приближались в своем путешествии к цивилизованным местам, и, с другой стороны, я шла на кладбище.
Я не думала задерживаться в деревне. Вот взгляну на могилы, и мы очень скоро после этого уедем. А что тут делать? Я очень ясно чувствовала себя здесь чужой.
Старый, дряхлый кладбищенский сторож — похоже, тот самый, что служил еще при мне, — прихрамывая, вышел нам навстречу.
— Тут должно быть три могилы Риджи, — сказала я. — Можете вы мне их показать?
— Я все могу, синьора. Шестьдесят лет я тут служу и всех, кого тут похоронили, помню…
Я пошла вслед за стариком, а потом, обернувшись к мужу, тихо произнесла:
— Знаете, в этих краях считается позором хоронить прямо в землю — если у семьи есть хоть самые малые деньги, она строит склеп. А у нас денег не было. Даже малых.
