А себе.
Когда он лжет им всем вместе, то — как паук-крестовик, отползающий как можно дальше от всех точек окружности паутины, — оказывается в центре ее.
Так кто отличит Эмманюэля от Варии, той, которая лжет?
Женщины лгут как школьники.
Очень подробно.
Продуманно.
Мириам (нервный сон обманчив всегда, повинуясь защитному рефлексу слабых) лжет, сообразно воле Эмманюэля.
Она отмечает Истинное, которое он выдает экспромтом.
Она, по воле его, — абсолютная Истина.
Истина человека — в том, что человек желает: это его желание.
Истина Бога — в том, что он творит.
Когда ты не первый и не второй, — а Эмманюэль, — твоя Истина это творение твоего желания.
XIII
Кухарка Мелюзина[178] — полна объедков корзина, Пертинакс[179] латает прорехи и колет орехи[180]
«АНТРАКТ: Звезды падают с неба»
«Кесарь-Антихрист»[181]
В едином порыве, — обмен иль обман, — Бог отобрал свою кость у нотариуса, а жена нотариуса вновь похитила Мириам у Бога.
Мириам, чтобы быть, низводила Варию в небытие: белые веки Божьей Жены, словно уста, выедали черные ресницы и брови Госпожи Жозеб, выпивали ее всю, вплоть до фиолетовых волн ее шевелюры.
Теперь в результате аналогичного поглощения Госпожа Жозеб вытеснила Мириам.
На мраморном веке, белом, как гладкая сфера лампы, что защищает от ослепления, — ресницы Варии выстроились победоносной изгородью из флажков траура по живой.
Словно черные профили штыков или других каких штук военных и острых.
Колющие на расстоянии подобно лучам нечистой звезды.
И, разумеется, кончиками протыкающие — в точке пересечения — глаз.
Они грубо орудуют в очаге абсолютной любви.
Господин Бог, который все это обдумывает, должен быть абсолютно безумным.
Абсолютно. — Absolu-ment[182] — Абсолют лжет.
Это шарада.
Второе слово как раз означает то, что первое передать не в силах.
Все во вселенной определяется этим глаголом и этим прилагательным.
Господин Бог воссоздает в голове, бесперебойным усилием мозга вспять, пункт за пунктом, весь путь, что приводит к нему Варию.
И переводит — иначе нельзя, поскольку он сам проходит весь путь — на язык абсолюта.
Каштановый лес.
Тернии, языки огня, шпажники-гладиолусы.
Семь лезвий папоротниковых мечей в сердце Мириам.
Рука засушенная — с большим трудом — в тихих гербариях нотариальных — для кражи какой сия длань создана?! — сжимает пальцы.
Так, кропотливо и непреклонно округляется мокрица.
Невероятная хватка.
— Сжальтесь…
Нет, ничего страшного.
Не обращайте внимание.
Эти круглые штуки все в острых шипах…
Это всего лишь падающие звезды.
Да и то, только те, чье излучение приходится на зеленый спектр.
Последние по величине в каждом из созвездий.
И вот уже пали на Землю: Вега, Сириус, звезды Кита, Поллукс, Регулус, Процион и Лира, Капелла, Альтаир, Полярная, Кастор, Венера!
Адаптируясь к земной среде, они ежатся под каштанами.
Это суть ехидны зеленые подкаштанные.
Ежи растительные, ибо цвета недоспелых фруктов.
Каштаны — незрелые звезды.
Мириам была бледна, как незрелая звезда.
Как неживой жемчуг.
Но иголки этих мелких ежей гниют слишком быстро, чтобы признать в них ресницы маски Варии!
Маска очень искусная.
Использован метод иероглифов Ребенка-Бога.
Она закрывает всю голову.
Как у статуй — глаза без зрачков не позволяют сбегать их взгляду.
Плауны одинаковой формы с непристойной грубостью выпускают из капсул пыль-ликоподий, что умертвляет.
Буквально: где-то не здесь фармацевты крутят из него пилюли.
Мирра — потому что она умертвляет: ею бальзамируют и чествуют мертвых.
Все, что относится к славе, кроется в мерзкой жильной породе.
Грибы-дождевики.
Вонючи…
Чистота[183].
Горностай!
Геральдическая Чистота своей сияющей мордочкой очищает, словно меж прутьев решетки, роясь в грязи, меж иголок ежа, зверя зловонного, и сосет.
Простодушие воскресает.
Савойский пирог формы звериной, глазурованный шоколадом темным и нашпигованный светом.
Миндалинами, как иголками, утыкан его шар.
Миндалины.
Басня Флориана:
— У орехов прекрасный вкус, но их надо еще расколоть.
…Немного труда…[184]
Господин Бог один раз потрудился.
Он боролся с дрессировщиком волчьим — господином Ракиром! — и зажал большой курносый башмак в тисках нотариальной двери.
Лущить башмак не стал он, ибо ребенком был, да и боялся увидеть, что там внутри.
Кость, вне сомнения, Господина Ракира, обглоданная волками, предплюсна хрустящая в древесине звенящей миниатюрного гроба.
— Ля[185], — говорит камертон.
Нож Госпожи Венель дрожит.
Миндалины.
А вообще-то, он любит миндаль?
— Она любит меня?
— Они только что занимались любовью на кухне… Я — то, что вам угодно.
Обретенная мирра пахнет гарью.
Темно-красный рубин — геральдический змей — растаял на раковине.
Кухарка Мелюзина — полна объедков корзина… Пертинакс тоже повязывает фартук.
Блистательной мощью ножа, наскоро, он разделил ежа аж до сердца, где миндальный источник — чистосердечные сливки.
Мелюзина, сирена с хвостом змеиным, с крыльями жаворонка, как ребенок, что слушает сказки, засыпает под резкие звуки вещи блестящей дрожащей.
— Баю-бай, дитя, слушай сказки.
Разве не красавица твоя Шехерезада?
— Я слушаю.
Красота.
Сестра моя, если вы не спите…
— Тебе хорошо?
— Мне хорошо.
Она замерла у стены, склонившись под углом в сорок пять градусов, каталептически.
— Пятое путешествие Синдбада-морехода.
Слушай внимательно и ни о чем не думай.
Жозеба здесь нет.
Жозеб путешествует.
Жозеб — Синдбад.
— Синдбад. Да.
— А ты — Морской Старик[186].
Твое тело юно, как и мое, но сама ты очень стара.
Я старше тебя всего лишь на семьсот четырнадцать тысяч лет.
Ты высматриваешь путников одиноких на берегу реки.
— Я вижу Синдбада.
Синдбад придет этим вечером.
— Ты понял еще до того, как я изрек свою волю.
Ты знаками просишь его перенести тебя на другой берег реки, чтобы набрать там фруктов.
— О, персики златотелые и виноградные кисти — словно хвост сахарного павлина!
У меня аж слюнки текут.
Позвольте мне вытереть рот.
— Не спеши.
Можно в любое время на фрукты смотреть.
Ты прекрасно знаешь, сколько времени в твоей голове; ты, как и я, также стара, как Хронос[187].
В одиннадцать вечера тебе уже полагается спать, если ты хочешь дождаться Синдбада.
Ты сожмешь ногами шею его, а кожа твоя (мы не должны забывать, что ты ведь — Морской Старик!) подобна коровьей шкуре.
Покрепче сдави его шею ногами, когда он пойдет через реку.
Когда Кристоф переносил меня на другой берег вброд — я действительно нес на себе целый мир и поплыть бы не смог, будучи слишком тяжелым, — то опирался на высокое дерево.
Но Кристоф был гигантом, юным крепким гигантом, а Синдбад — старым сплетником седобородым.
Покрепче ногами сдави шею Синдбада, когда он войдет в поток.
Осторожно!
Синдбад прошел через воды реки, но он весь в вине, раздавил виноград в калебасе, розовый сладкий нектар с его седой бороды, что щекотчет…
(Уже не щекочет, перестань же смеяться!)
…запятнал тебя от пояса до колен.
— Мне страшно!
У меня голова кружится!
Держите меня, я сейчас упаду!
— Сейчас пьяный Синдбад с плеч своих тебя снимет, борец не лежит уже на обеих лопатках, и ловкий индикоплевст[188] захочет камнем разбить, как краба, главу Старика Морского!
— Мне страшно!
Мне больно!
— Да будут тиски твоих ног смертельным жгутом[189] для сонной артерии льстеца бородатого.
Воробьев же ты видел в ловушке.
Так склонится Синдбад.
— Господин, да будет воля твоя.
Жозеб и Вария — в постели.
Заря поднимается в светлой склянке (самый бледный свет — в пустом хрустале), нотариус — длинная борода в «мехах похмелья» — от конторы идет, ковыляя, к более темной склянке, своей жене.
Он некрасив на вид, но Вария не видит его.
Она заснула по указанию стенных часов.
