Это была великая «эпоха Бертен».
Я была влиятельной особой, и мною восхищались. Но время не стояло на месте, и мне все меньше и меньше нравились зеркала, поскольку меня распирала не только гордость, но и предательская полнота также не обошла меня стороной. То там, то здесь стали появляться неприятные комочки. Конечно, я все еще была привлекательной, стоит только вспомнить количество и качество моих воздыхателей. Что они во мне находили?.. Аде, всегда стройная как березка, дразнила меня. Она говорила, что привлекательность не измеряется килограммами.
— Большая, но красивая! — вот тебе и новый девиз. Вышивай, медитируй, — хихикала она, конечно, без всякой злобы.
А устами Аделаиды, похоже, глаголила истина! Самый младший шурин королевы[72] не устоял перед моими чарами и округлостями! Артуа был принцем крови и знал толк в красивых женщинах, надо вам сказать. Шарлю хватило мудрости не обратить на это внимания. Признаюсь, его ревность пришлась бы мне по душе. Может быть, он и ревновал, только молча? Ведь он был мужчиной, привыкшим скрывать свои чувства.
Еще он был хорошим другом, дядей, сыном. Столько причин, чтобы любить его сильнее, чем любила я. На самом деле мы сходились в самом основном. Может, он испугался, как бы эта схожесть-близость не превратила дружбу в любовь? Не знаю.
Мне нравилось, что он так любит своих племянников, троих юношей, служащих в Королевской флотилии, свою старую мать, которую он часто навещал в Тоннерре, мою Аделаиду и моих «мальчиков», Клода-Шарлеманя и Луи-Николя, королеву, мои шляпки… Мне нравились и его недостатки. Он был упрям, скрытен, непредсказуем, дерзок. В конце того года он вдруг решил сыграть в рыцаря-невидимку, и от него долго не было никаких вестей.
Самое грустное — то, что я из-за этого не сильно переживала.
Мне никогда не нравилось тратить время попусту. И вдруг я решаюсь вернуться в прошлое, которое уже нельзя изменить. Я пытаюсь ухватить его, воссоздать по кусочкам, но мне никак не удается сплести в единое целое обрывки вчерашних дней. Странная манера беседовать, я знаю.
Я не в силах выразить все, что происходит во мне, но и не могу сказать, что этот разговор мне не нравится, тем более что пока я говорю о светлом периоде моей жизни. Периоде, когда королева еще была со мной…
Моя жизнь постепенно сплеталась с ее жизнью. Когда я говорю о моей истории, то подразумеваю и ее историю. Она была в моей жизни, она была моей жизнью. Она руководила моей жизнью. Странно, но эта женщина была мне как сестра, ее душа была сродни моей, она была моим двойником. Она была лучшей мною, мною благородного происхождения.
Она тоже была «экзотической». На самом деле она, австрийка, и я, пикардийка, всегда были лишь чужаками среди версальцев, которые в нас нуждались и которые от нас отреклись. В пятнадцать лет жизнь кинула одну из нас в рыдван[73], другую — в карету. Первые шаги, первые ошибки, и наша жизнь промчалась быстро, как и любая другая жизнь.
Важнейшее событие в жизни королевы наконец произошло. Судьба преподнесла ей самый дорогой подарок — прямо к Рождеству! К Рождеству 1778 года, года, который не так легко забыть.
Я была одной из первых, кто догадался об этом. Разве можно скрыть появившуюся округлость талии от того, кто на вас шьет? Мадам ждала ребенка! Вот так новость! Этого события ждали семь долгих лет. Все были изумлены, и вновь поползли слухи. Нашлись добрые люди, которые объединили свои воспоминания, сверили даты и стали утверждать, что это сокровище не может быть от бедного Луи.
Время шло, и платья стали сдавливать королеве живот и грудь. Она раздражалась все больше, твердя, что это вредно для ее здоровья. Она стала стесняться и не осмеливалась взглянуть на себя в зеркало.
— Я так располнела. Вы бы только видели мои бедра и грудь, — вздыхала она.
Тогда я придумала новый вид левита[74] — свободное, удобное, но в то же время элегантное платье, и она была сильно удивлена:
— Левит? Не вижу в этом ничего нового.
— Идея нелепая и старомодная! — повторяла Полиньяк.
Ее я просто ненавидела. Она хотела руководить всеми и вся, вплоть до того, какое белье кому носить. За ее вечной улыбкой скрывались маленькие заостренные зубки, готовые вцепиться мертвой хваткой. Думала ли она, что сможет запугать меня?
— Мадам, позвольте напомнить, что часто новое — хорошо забытое старое, но мы, если то будет угодно Ее Величеству, перекроим платье.
Создавать новое — это, возможно, переиначивать старое, в том году мы перекроили левит для королевы. Получилась свободная одежда на восточный манер.
— …домашний халат! — настаивала Полиньяк.
— Говорите «аристотель», — мягко сказала графиня д’Адемар, хорошо разбиравшаяся в моде и бывшая высокого мнения о моем творчестве.
Одному Господу известно, почему это утреннее домашнее платье так называлось. Я, во всяком случае, удлинила юбку, присоединила к платью огромный воротник и неплотный шарф, выглядевший как пояс и завязывавшийся сбоку, намного выше талии. В таком элегантном наряде королева теперь могла спокойно ожидать появления малыша. В него незамедлительно влюбились и остальные женщины. Мы представили этот туалет как платье на выход, и Софи Арну[75] первая увлеклась им. Она любила легкость и свободу в движениях, этот левит был как будто придуман специально для нее! И королеве собственные размеры казались уже не такими страшными.
Деталь, которая ни от кого не ускользнула: линия этой модели — очень высокий, почти под самой грудью пояс — не могла не напомнить другую. Сегодняшние платья со складками в области груди не представляют собой ничего нового. По-своему они воздают нам должное. Ведь воспроизвести пытаются то, чем восхищаются.
Королева испытывала страх перед приближающимся событием. Чем ближе подходил срок, тем чаще она спрашивала, как могла ее мать столько раз выносить эти мучения. Пятнадцать или шестнадцать раз, если я не ошибаюсь, — впечатляющее число, которое не вызывало восхищения ни ее дочери, ни моего. Пятнадцать беременностей… Иметь меньше детей, но лучше о них заботиться… Месье Руссо, прежде чем уйти, успел передать нам эту идею, и я нахожу ее очень разумной.
Вспоминаю то лето… Стояла изнуряющая жара. Ход наших жизней будто замедлился. Время шло неторопливо. Я помню небо, белое как мел, чувствую сухой жар тех дней, обжигающий, словно адское пламя. Чтобы сохранить прохладу внутри дворца, ставни днем и ночью держали закрытыми.
К концу лета в «Великий Могол» поступил веселый заказ. Версаль требовал костюмы Венеры, Тритона, китайца, бедуина, друида, визиря, султана, дервиша. Король, стремясь выразить королеве свое уважение и благодарность, решил устроить праздник в ее честь.
— Карнавал — то, что нужно мне в этом году, — с грустью сказала она. Она хотела видеть маски, и она их увидит. Вплоть до Сатрин, который играл Нептуна, а Морепа — Купидона! Из всех маскарадных костюмов наибольший успех имел костюм Вержена. Представьте себе: глобус на голове, спереди — карта Америки, сзади — карта Англии. Внешняя политика королевства была прекрасна!
Королеве оставалось ждать совсем недолго, ее живот достиг внушительных размеров, но черты лица остались прежними, не исказились, как у большинства женщин, приближающихся к радостному событию. Во время наших встреч мы теперь говорили исключительно о предстоящем рождении ребенка. Ее волнение усилилось, но чем могла я унять ее страх? Через эту муку мне не довелось пройти еще ни разу.
Мне на память пришли Монфлье и его Мадонна. Со всей убежденностью я рассказала королеве о чудесах, приписываемых нашей Деве Пикардийской на протяжении многих веков. Я посоветовала Мадам попросить заступничества этой святой. Она согласилась и, как высшее проявление благосклонности, выбрала меня для совершения паломничества. Обычай требовал преподнести святой Деве в подарок платье, и я скроила платье из великолепной золотой парчи.
Помню, как я бежала к месье Гуету, на улицу Сен-Дениз, в бюро дилижансов, чтобы придержать место и купить билет. Каждую пятницу в половине двенадцатого вечера многоместный экипаж отправлялся в родную для меня сторону. У меня было еще время, чтобы передать дела Аделаиде и Элизабет Вешар, которые в мое отсутствие оставались за главных в «Великом Моголе». Я взяла билет на ближайший дилижанс.
Итак, я выехала из Парижа через Ворота Часовни, оставила позади себя Сен-Дениз, направилась к Люзарш и Шантили. Остановка на постоялом дворе — гостинице дю Солей Дор, и мы снова тронулись в путь. Кучер, не жалей лошадей! Клермонт, Бретой… я приближалась. В Бове дилижанс всегда останавливался на Гранд Рю, у Берни, чтобы распрячь лошадей. Я умирала от нетерпения, но нужно было переждать еще целую ночь в Амьене. Несколько долгих часов я делила ложе с мерзкими клопами и тщетно пыталась укрыться от пробирающего до костей сквозняка. Даже в теплую и солнечную погоду в гостиницах было холодно и сыро. Одна была хуже другой. На рассвете дилижанс продолжил путь и с грехом пополам одолел долину де ла Сом близ Пиквини и Фликсекур. Все было, как прежде. Поля, леса, домишки… Когда дилижанс выезжал из деревень, за ним с криками бежали ребятишки; собаки, окруженные клубами пыли, провожали нас громким лаем.
