«…Вчера Пейралю пришла в голову мысль, о которой нам страшно вспомнить. Мы боимся, что ты не захочешь вернуться на родину и останешься в Африке.
Мы оба уже стары; Жан, дорогой мой сын, твоя старая мать умоляет тебя на коленях быть благоразумным. Если ты не вернешься к тому времени, когда мы тебя ждем, нам лучше умереть теперь же».
Бедный Жан почувствовал, как сжалось его сердце, грудь сотрясли рыдания, и все его негодование вылилось в слезах…
Через два дня все суда эскадры, участвующие в экспедиции, уже стояли в северной части Сен-Луи у Поп-н’киора, где река делает поворот.
Войска размещались на судах при большом стечении народа и суматохе. Все черное население, все женщины и дети высыпали на берег и исступленно кричали. Тут же были караваны мавров, прибывшие из Судана, со своими верблюдами, кожаными мерами, ворохами экзотического скарба и прекрасными молодыми женщинами.
Около трех часов эскадра, направлявшаяся вверх по реке до Диальде, под палящим солнцем тронулась в путь и уплыла со своим живым грузом.
Сен-Луи исчезал из глаз… Его четкие очертания тускнели и сливались с золотыми песками. Вокруг, до самого горизонта, простиралась огромная безжизненная равнина — вечно горячая, вечно печальная пустыня… И это только край великой, забытой Богом страны — преддверие великих африканских пустынь…
Жана, вместе с остальными спаги, посадили на «Фалеме», которая плыла во главе эскадры и вскоре должна была уйти вперед. Перед отъездом он наскоро ответил старой Франсуазе. Подумав, Жан решил не писать невесте, но в письмо к матери вложил всю свою душу, чтобы утешить ее и обнадежить.
«…Она была для нас слишком богата, — писал он. — Найдется другая девушка, которая мне не откажет; мы поселимся в нашем старом доме и, таким образом, будем к вам еще ближе… Дорогие мои, я мечтаю только об одном — увидеться с вами. До моего возвращения еще три месяца, и я клянусь, что никогда вас больше не покину…»
Он действительно так решил и все время только и думал о горячо любимых стариках… Но он не мог соединить свою судьбу с другой девушкой, — при этой мысли все для него меркло, она его ужасала и набрасывала густой траурный покров на его будущее… Он не мог подавить тоски, ему казалось, что жизнь бессмысленна и будущее мрачно…
Рядом, на палубе «Фалеме», сидел гигант Ниаор, черный спаги, которому он как лучшему другу доверил свое горе. Ниаор, которого никто никогда не любил, не разделял его чувства — в его доме под соломенной крышей жили три женщины, и он рассчитывал их продать, когда они перестанут ему нравиться. Но все же он понял, что друг его Жан несчастлив. Ниаор ласково улыбался ему и, чтобы развлечь, сочинял негритянские сказки, от которых клонило ко сну.
Эскадра быстро продвигалась вперед, бросая якорь на закате и снимаясь с рассветом. В Ричард-Толле, первом французском пункте, на борт взяли мужчин, негритянок и снаряды. В Дагане сделали остановку на два дня, и «Фалеме» получила предписание отправиться к Подору, последнему посту перед Галламом, куда уже прибыли несколько рот стрелков.
«Фалеме» шла среди бескрайней пустыни; она двигалась в глубь страны, быстро несясь по желтым водам узкой реки, которая отделяет Сахару мавров от великой таинственной земли, населенной черными людьми.
Одна за другой сменялись пустыни перед задумчивым взглядом Жана. Он смотрел на убегающий горизонт. На извилистую ленту Сенегала, которая терялась в бесконечной дали. Проклятые равнины все тянулись, вызывая безотчетную тоску и тревогу, — как будто выход из этой страны для него навсегда закрыт и он не сможет из нее вырваться.
На южном берегу — на берегу земли сынов Хама — иногда попадались деревни, затерянные в этой равнине скорби. Близость человеческого жилья угадывалась издали по двум-трем гигантским пальмам, которые, как стражи, охраняли селение. А приблизившись, можно было различить целый муравейник: к ним лепились островерхие хижины, вырисовываясь темным силуэтом среди желтых песков.
Иногда встречались очень большие африканские селения. Все они были окружены толстыми деревянными и земляными стенами, которые защищали их от врагов и диких зверей, а над крышей самой высокой хижины развевался белый лоскут, указывающий на жилище короля.
У ворот стояли мрачные фигуры — старые вожди, или священники, увешанные амулетами, в длинных белых одеждах, на которых резко выделялись черные руки. Они смотрели на проходящую «Фалеме», готовую при малейшей агрессии открыть по ним огонь из ружей и пушек. Интересно, чем жили эти люди в сердце бесплодной страны; как они чувствовали себя, как существовали и что делали за этими серыми стенами, не зная ничего, кроме пустыни и неумолимого солнца.
На северном берегу пейзаж меняется. Теперь это был сплошной песок — край Сахары. Вдали виднелись костры, зажженные маврами на пастбищах, и цепи красных, как раскаленные угли, холмов, напоминающих большие жаровни. А там, где не было ничего, кроме песка, — мираж больших озер с отражением пожара.
Точно из печи поднимались дрожащие струи теплого воздуха и набрасывали на весь пейзаж движущуюся сетку; обманчивые образы меняли свою форму и колебались от зноя; потом таяли и исчезали — они манили и утомляли.
Время от времени на берегу появлялись группы белых людей. Загорелые и рыжие, они все же были прекрасны, своими светлыми кудрями напоминая библейских пророков. Они ходили по солнцу с непокрытой головой и носили длинные темно-синие одеяния. Это были мавры из племени бракнасов или царцасов — бандиты и разбойники, гроза караванов, самая ужасная из всех африканских наций.
Как могучее дыхание Сахары, пахнул восточный ветер; по мере удаления от моря он крепчал и наконец повеял сухим жаром кузнечного горна. Он сеял повсюду мелкую пыль и пробуждал мучительную жажду.
Палатки спаги все время поливали водой; струя воды, пущенная негром из помпы, оставляла узоры, которые почти мгновенно испарялись в сухом воздухе. Между тем недалеко был Подор, один из самых больших городов на Сенегале, и берег со стороны Сахары становился оживленней. Здесь начиналась земля дуаихов — пастухов, промышляющих кражей скота. Возвращаясь из областей, населенных неграми, они вплавь переправлялись через Сенегал, пуская вперед украденный скот.
На берегу стали появляться военные лагеря. Палатки из верблюжьих кож, натянутых на деревянные колья, казались огромными крыльями распростертых на земле летучих мышей; их скопления создавали причудливый рисунок на однообразном желтом фоне.
Вокруг становилось оживленнее. На берегах их встречали целые толпы зевак. Среди них прекрасные, смуглые мавританки, едва одетые, с коралловыми повязками на лбу, верхом на горбатых коровах, и скачущие за ними на телятах голые дети с наполовину выбритыми головами и мускулистыми оливковыми телами, похожие на молодых сатиров.
Подор, французский гарнизон, расположенный на правом берегу Сенегала, — одна из самых жарких точек земного шара. Большая крепость вся растрескалась от солнца. Вдоль реки идет мрачная улица с ветхими невзрачными домами, на ней группы французских откупщиков, черные мавританские купцы, сидящие на корточках на песке, костюмы и амулеты со всей Африки; фляги рисовой водки, тюки страусовых перьев, слоновая кость и золотой песок.
Позади этой, наполовину европейской, улицы — большой убогий негритянский город, напоминающий пчелиные соты густой сетью узких и широких улиц. Каждый его квартал был окружен, наподобие крепости, деревянными стенами.
Жан прогуливался здесь по вечерам со своим другом Ниаором. Из-за стен лились грустные песни, и эти чуждые звуки среди незнакомой природы, этот горячий воздух, дующий даже ночью, вызывали в нем глухой ужас и смутную тоску, которые он не мог преодолеть из-за одиночества и глубокого отчаяния. Никогда, даже на самых далеких постах Диакалеме, он не чувствовал себя таким несчастным.
Кругом Подора — необозримые просяные поля; всего несколько чахлых деревьев, низкий кустарник и немного травы. На противоположном мавританском берегу не было ничего, кроме пустыни, но надпись на столбе возле едва заметной, исчезающей в песках дороги пророчески гласила: «Дорога в Алжир».
Жан возвратился на «Фалеме», которая была готова к отплытию. Было пять часов утра; над землей Дуихов поднялось тусклое красное солнце. На палубе лежали негритянки, прижавшись друг к другу и завернувшись в пестрые передники. Они слились в бесформенную массу, залитую утренним солнцем, над которой иногда поднимались черные руки с тяжелыми браслетами.
