— Они научили вас? — удивился раввин, дергая себя за лохматые волосы.
Шейлок похлопал его по плечу.
— Видите ли, мой неистовый Амос Мадена, тогда частично вернулись мои знания.
— Знания человека всегда частичны, — заметил раввин.
Шейлок кивнул:
— Особенно в Испании. Ничего, кроме отрывков. Наш раввин научился своему древнееврейскому от священника-христианина. — Он хихикнул. — Так и я научился кое-чему у лютеран. Отступники они были. Мне они тогда нравились. — Он взял еще порцию чечевичной похлебки. — Но в Вальядолид я никогда больше не возвращался.
— Ваше место было в Толедо, — сказал Ха-Леви. — Чудесный город, не правда ли?
Шейлок ничего не ответил, продолжая черпать ложкой свой суп. Раввин перестал есть, наблюдая за ним.
— Но вы все еще говорите на языке Испании! — настаивал гость, откусывая хлеб. — Синьор Шейлок, вы никогда не оглядывались мысленно на город, где родились?
— Разве я выгляжу так, будто сделан из соли[39]? — спросил Шейлок, отодвигая от себя миску.
Гость выглядел озадаченным, а раввин мягко засмеялся и сказал:
— Бенджамин Ха-Леви, расскажите нам побольше о вашем городе.
— Ах, Амстердам! — Лицо мужчины посветлело. Ему нравилось даже само имя его города. — У нас в Амстердаме есть протестанты, но теперь они очень респектабельные, не похожи на тех бунтовщиков, что вы видели. У наших евреев есть собственные церковные здания, и они стали довольно заносчивыми. Вы увидели бы их и остальной мир, а остальной мир интересует серебро. У вас такого товара достаточно. Почему бы не влить его в наше денежное море? Вы вернете все стократно. — Он восхищенно оглядел тяжелые деревянные полки и дамастовые портьеры, закрывающие окна. — Вижу, вы знаете, как плодить монеты.
— Шейлок Бен Гоцан потратил почти все деньги, добираясь из Толедо в Венецию. А теперь он арендует весь этот дом, такой же высокий и стройный, как он сам, — гордо проговорил раввин Мадена.
— И со множеством тайников, — заметил Шейлок.
Раввин довольно рассмеялся и продолжил:
— Первый этаж сдан в субаренду. И все равно дом слишком велик для этой пары. — Он указал на Шейлока и Джессику. — Сюда бы зятя и парочку внуков. — Он улыбнулся Джессике, и она наклонила голову, чтобы не видеть его жутких глаз — один глаз у него был белый, как молоко, и слепой, а в другом, казалось, всегда горел безумный огонь. Но наклонилась она еще и затем, чтобы раввин не увидел, как она нахмурилась. Джессика опасалась, что он заведет разговор о своем сыне, Исааке. Пылкий юноша долгие часы проводил за чтением Талмуда со своим и ее отцом. Они спорили на древнееврейском или испанском, и Джессика плохо понимала их разговоры о словах и датах и скрытом смысле закона в Мишне[40]. «Если зажигание огня в Шаббат освобождает человека от сметания осколков стекла, которые человек иначе бросил бы, спотыкаясь в темноте, то законно ли тогда зажигание огня? Поскольку Закон был дан для жизни, а не для смерти, если почитание его приносит смерть, разве не законно его нарушение? Что сказал раввин Акива?» Они находили свои парадоксы бесконечно занимательными. Когда Джессика не могла уснуть, она неслышно спускалась по лестнице и слушала этих троих, и глаза у нее начинали закрываться.
Глаза. Правда, у Исаака, сына Мадены, глаза были очаровательные, с длинными ресницами и зеленые. Но когда он восторженно смотрел на нее, они казались такими щенячьими, что ей хотелось потрепать его по голове и подергать за большие уши. И, кроме того, эти самые глаза слабели от непрерывного учения. Он хочет стать раввином, как отец, но ослепнет, не дожив до пятидесяти, и его бедной жене придется все свободное время тратить на чтение вслух. Он — добрый юноша. Они с ним вместе играли, когда были детьми, и она хорошо знала, что отец выбрал его для нее. Но она никогда, никогда, никогда не станет женой этого книжного червя.
Она задумчиво тыкала ножом в рыбьи кости на своей тарелке. «Синьора Джессика ди Скиммиа… Доброе утро, синьора Джессика! Синьора Джессика, вы знаете, сын дожа, синьор…»
— Джессика! Мой сын Исаак сказал вчера…
Джессика вскочила, пробормотав извинение, и стала собирать тарелки. Отец нахмурился. Она ощутила бы жар его взгляда, если бы, не поднимая глаз, не поспешила на кухню. У нее за спиной сухой голос отца начал перечислять цифры: «Восемь миллионов фунтов серебра из Нового Света, обращаемые в наличные Священной католической Испанией каждый год! Четыреста тридцать пять фунтов шелка-сырца, прибывшие в порт Венеции!..» Джессика закатила глаза.
Ланселот Гоббо, присматривающий за огнем на кухне, помахал ей, когда она проходила мимо. Она состроила ему гримасу и прошла в ту часть кухни, что ближе к дверному проему. Сметая остатки пищи со стола в ведро, она слышала вкрадчивый голос Ха-Леви.
— В Амстердаме вы могли бы торговать всеми товарами, какими вам захочется.
— Полагаю, Амстердам — это новый Иерусалим, — услышала она голос отца. — Что, улицы там вымощены золотом или серебром?
— Смейтесь, если вам хочется, синьор Шейлок, но я думаю, наша любовь к серебру — любовь всех нас к серебру, будь мы мавры, иудеи, христиане или восточные неверные, — единственная вещь, которая может победить нашу ненависть. Зачем убивать друг друга, если мы можем извлечь пользу из нашего умения торговать и нашего богатства?
Раввин мягко засмеялся.
— Я надеюсь, в конце нас должно соединить нечто большее, чем умение торговать и богатство.
— О мире Божьем мы можем мечтать, учитель. Но я говорю о тех вещах, на которые мы сейчас должны наложить руку. Деньги и искусство делать их уважаются в моем городе. Евреи могут процветать в Амстердаме. И нам не приходится жить в гетто. У меня есть два друга, которые владеют большими домами, особняками…
— И христиане в Амстердаме не ненавидят евреев, — ядовито проговорил отец.
Джессика едва не прищелкнула языком от возмущения. Шейлок Бен Гоцан никогда не перестанет насмехаться над теми, кто пытается поколебать его взгляды. Пылая к нему ненавистью, она поспешно собрала тарелки.
— Смейтесь, смейтесь, синьор хозяин, — сказал Ха-Леви. Она слышала, как он смачно откусил оладью. — Лучше там наверху, чем здесь внизу.
Два дня спустя Ланселот Гоббо с хитрой ухмылкой вручил Джессике свернутую бумагу. Она выхватила ее у него из рук и отпустила слугу, но он болтался рядом, изображая звук поцелуя. Увидев почерк Лоренцо, Джессика пришла в такое хорошее настроение, что только рассмеялась.
«У фонтана на площади Сан-Марко в три в первый понедельник адвента[41], писал он своим детским почерком. Встречай меня, чтобы я мог поцеловать твое запястье, моя прикрасная еврейка, и поговорить о грядущих днях». Она сложила письмо и сунула его в рукав, гадая, права ли была Нерисса относительно интеллекта Лоренцо.
— Но это ничего не значит, — сказала она себе. — Какая беда, что он не может правильно написать свою фамилию! Главное — его фамилия Скиммиа!
Когда в назначенный день часы на башне Кампанила пробили три, Лоренцо еще не было. Джессика стояла на площади, нервничая, хотя ей было тепло в подбитом мехом плаще, который ей одолжила Нерисса. Она внимательно разглядывала одетых в темное деловых людей, и увешанных драгоценностями дам, и смеющихся галантных кавалеров в шелках красного и зеленого цветов. Лоренцо среди них не было. Она переминалась с ноги на ногу, избегая взглядов некоторых одиноких мужчин. Один из них, она была в этом уверена, подошел бы к ней, если бы она не поспешила перейти на другую сторону фонтана, едва он сделал шаг в ее направлении. — Господи милостивый, — подумала Джессика, — он принял меня за bona roba, куртизанку, как Нерисса!»
Было уже без двенадцати минут четыре, и девушка моргала, прогоняя слезы, когда почувствовала легкое похлопывание по плечу. Она обернулась и едва не кинулась в объятия Лоренцо, но потом передумала.
— Что с тобой случилось? — спросила она. — У меня так мало времени. Отец обедает не дома, но в восемь он уже вернется…
— Ах, уверен, он придет позже. Сегодня на Риальто бурный день. Я проходил мимо и видел, как он вонзал кинжал в бедного фермера, задержавшего выплату долга. — Лоренцо сделал выпад, будто у него в руке была шпага. — Только вместо кинжала он использует свой язык. Он у него острый! Его все боятся.
— Это не мог быть фермер, — сказала Джессика. — Отец дает взаймы только богатым купцам. Тем, которые, как он уверен, смогут заплатить даже в год плохого урожая.
— Давай прогуляемся. У нас еще много времени, я тебе говорю! Когда кошка из дома…
Джессика нахмурилась:
— Если отец говорит, что будет дома в восемь, значит, будет в восемь.
Но она позволила повести ее через площадь к каналу, мимо группы озабоченных членов городского совета, изучающих подточенные водой опоры моста, и через мост к узким улицам по другую сторону.
