Она пошла тогда в "Рокси", и это было ужасно. Один художник устроил перформанс, невероятно агрессивную историю: на больших мониторах показывали "На следующий день", из четырех колонок доносился грохот бомбежки. В середине помещения стояла проволочная клетка, в которой люди в оливковых униформах били дубинками по головам мужчин в голубых рабочих халатах. Головы скрывались под красными пластиковыми ведрами. На полу валялись осколки стекла, а рядом, во второй проволочной клетке танцевала обнаженная пара. Все, перед чем Рита испытывала ужас, происходило здесь, в этом помещении на паре квадратных метров. Внезапно снова возник Макс и обнял ее. Не в силах больше выдерживать это зрелище, Рита выбежала вон и спряталась в старой маленькой церкви напротив. Было уже больше часа ночи, но церковь была открыта - холодная, тихая и полная циничного отсутствия Бога. Рита зажгла все жертвенные свечи на боковом алтаре, и бродяжка, спавшая на последней скамье, посмотрела на нее с ужасом и перекрестилась. После этого Рита не вернулась в "Старый Рокси", а опять отправилась в свою пивную. На улице несколько панков выдергивали из земли свежепосаженные деревца и топтали их ногами, протыкали ножами шины прикрепленных цепями велосипедов, мочились на дверь дома. В тихом, ухоженном городке, где жила Рита, ей тоже всегда было страшно, но здесь все было ясно - скандал, насилие, агрессивность, явные, ничем не прикрытые, - с этим она могла справиться и чувствовала себя почти в безопасности.
Пивная была уже закрыта, но Рита знала дорогу, известную только завсегдатаям - через соседний двор, а затем через кухню. Лиза втянула порцию кокса, Маша и парень со шрамами заказали шампанское, маленький поэт уснул на полу. Том Уэйтс пел: "I never heard the melody untill I needed the song"*, а старик с запавшими глазами играл в задней комнате в биллиард против двух девушек. У бокового стола сидел калека, прислонив к стене костыли, и с закрытыми глазами пил чай. Лиза дала Рите еще водки, выключила музыку и поставила видео с Тиной Тернер и Дэвидом Боуи. Все стали смотреть, но Маша внезапно начала рассказывать о своих страхах и разбитых мечтах, маленький поэт проснулся и заплетающимся языком нарисовал мрачнейшую картину развития мира, а калека сказал: "Мне бы ваши заботы, мне, может быть, осталось жить три или четыре года, и я радуюсь каждой тарелке супа, которую еще могу съесть, не обделавшись сверху донизу". Тут они чуть не попадали со стульев от смеха, и калека тоже смеялся и кричал: "Прекратите, когда я смеюсь, у меня болят все кости, мне нельзя смеяться! И что тут, собственно, смешного, что я через три года умру?"
* Я никогда не слышу мелодию, пока мне не нужна песня (англ.).
Пришел Макс, сел за пианино и стал играть, и все успокоилось и умиротворилось, и по кругу ходил косяк, совсем как в старые добрые времена, когда у нас не было других забот, кроме как покурить гашиша. Риту отпустило, она стала мягкой и спокойной и подумала: "Я никогда так не любила, как в это мгновение, но я не знаю кого". Около половины третьего зазвонил телефон, и Лиза сняла трубку. "Это Пит, - сказала она и прикрыла трубку рукой, - он опять хочет спрыгнуть с двенадцатого этажа". Маленький поэт подошел к телефону и сказал: "Пит, не дури, я сейчас возьму такси и заеду к тебе, о'кей?" Потом он еще немного послушал и сказал: "Знаешь что, не морочь мне голову!" - и положил трубку. "Если ты действительно приедешь, - говорит Пит, - то захвати с собой картофель-фри, гирос и пять бутылок пива", - объяснил он нам, и мы смеялись до полусмерти, а калека крикнул: "Трюк был супер, это мне нужно запомнить".
Собака наконец устала и еле тащилась рядом с Ритой, когда та пошла обратно в долину. Нужно было когда-нибудь все равно возвращаться домой, вечно убегать от этого письма не удастся. Оно было последним в длинной череде писем, они оба были маньяками переписки. Последние три года они писали друг другу через день о книгах и фильмах, о музыке, о своих наблюдениях, о людях, о мечтах и планах, о том, что происходило в их головах и на улице, и каждый раз, когда приходило письмо от него, ее муж улыбался и говорил: "Ты и твой Макс".
Однажды Макс поцеловал ее по-настоящему, они сидели втроем в пивном саду, с ним была отвратительная подружка, которую он задумал уязвить этим поцелуем. Он перегнулся через стол, взял в руки Ритину голову и поцеловал долгим и крепким поцелуем только лишь для того, чтобы разозлить свою подружку, но Ритино сердце забилось, и это ей понравилось.
Иногда они гуляли вдоль Рейна и рассказывали друг другу о себе такие вещи, которых никто не знал; они смотрели на корабли и чувствовали себя хорошо и легко. Все-таки это была любовь. Но без постели. Он не понял и написал ей это письмо. Дома Рита приготовила собаке корм из мяса, овощей, овсяных хлопьев и положила голову на письмо, лежавшее перед ней на столе. Вошел муж и пощупал ее лоб. "Заболела? - спросил он, и: - Температура?" "Нет", - сказала Рита, широко раскрыла окно и выпустила свою любовь. "Эта весна - весна распахнутых окон", - сказала она мужу, но он раскурил трубку и опять принялся за работу.
Через полгода она нашла в почтовом ящике конверт, надписанный тем же красивым почерком. "Рита, - писал он, - ты знаешь меня, я слишком быстрый, слишком горячий, слишком нетерпеливый. Конечно, ничто не прошло. Напиши скорее, твой Макс".
И в тот же вечер она написала Ильзе, что эта весна - весна распахнутых окон и туда вылетает все, что уже давно пропылилось и еле-еле живо, "как, собственно, и наша дружба, дорогая Ильзе, которая никогда не была дружбой, прощай, Рита". И только два или три года спустя она решилась опять заглянуть в пивную, и Лиза сказала: "Ты могла бы и раньше приходить совершенно спокойно, твой Макс здесь больше не бывает. Он женился и здорово растолстел, и знаешь, у него двое детей". Она постучала себе пальцем по лбу и нацедила Рите пива. Том Уэйтс пел "Heartattack and vine"*, а Лиза рассказала, что калека теперь сидит в инвалидном кресле и еду ему ставят на колени, а вниз он спускается только с чьей-нибудь помощью. Пит действительно выпрыгнул с двенадцатого этажа, а маленький поэт наконец-то лег на лечение, Маша уехала с каким-то типом на Ибицу, предполагают, что у нее СПИД, но никто не знает точно, а музыкант-экспериментатор играет теперь вместе с Брайаном Эно и наконец добился успеха.
* Сердечный приступ и виноградная лоза (англ.).
За угловым столиком сидел музыкант-эгоцентрик, который сказал: "Привет, Рита, я рассказывал тебе, как я объяснил бразильцам, что такое танго?"
И Рита ответила: "Нет, расскажи".
ЗИМНИЙ ПУТЬ
Дорогой Альбан,
я теперь в Вене, где лютует январь, потому что мне захотелось убежать от тебя как можно дальше. Ты не сможешь найти меня и вновь околдовать своими светлыми глазами, своими длинными волосами и своей самоуверенной юностью. Рядом со мной злой, старый, печальный город, и я тоже злая, старая, печальная женщина, которая хотела бы обрести покой вдали от таких прелестных созданий, как ты.
Что ты натворил, Альбан?
Я пришла в такой восторг, когда впервые увидела тебя, пожалуй, больше, чем в восторг, - я была вне себя от страсти из-за твоей красоты. На тебе была зеленовато-белая рубашка в полоску и светлые брюки, твоя кожа была цвета бронзы; ты закинул обе руки за голову и поднял к солнцу свое лицо с высоким прямым лбом. Я смотрела на тебя, и вдруг ты открыл глаза - они были светло-серые, а волосы золотистые - ты улыбнулся и движением руки пригласил меня сесть за твой столик, залитый солнцем. Все остальные столики были заняты. Я села рядом с тобой, а ты опять закрыл глаза, и я испугалась, что мое сердце стучит слишком громко. Я заказала себе бокал сухого белого вина, а ты себе еще один кофе-эспрессо, и мы улыбнулись друг другу. Когда я была ребенком, мне подарили книгу о греческих богах, боги выглядели, как ты. Но они не двигались с такой грацией, как ты, - я хотела бы сидеть вот так вечно и изумленно разглядывать тебя, но ты расплатился, встал и уехал на своем велосипеде.
Я приехала сюда вчера поздно вечером, один друг предоставил в мое распоряжение свою квартиру. Мне нужно, Рудольф, сказала я ему по телефону, мне нужно пару недель побыть совсем одной, поверь, речь идет о жизни и смерти. Рудольф играл в Мюнхенском театре, его квартира в Вене была свободна, и он хорошо понимал дам, у которых речь шла о жизни и смерти. Рассказывай, сказал он, но что тут было рассказывать? Что я каждый день стала приходить в кафе, лишь бы увидеть тебя? И действительно, ты всегда был там, чаще всего окруженный друзьями, иногда один, мы кивали друг другу, как старые знакомые, и твой образ с тех пор был постоянно со мной. Кто-то позвал тебя: "Альбан!" - так красота обрела имя. Вчера мне пришлось долго звонить консьержке, у которой были ключи Рудольфа. Да-да, господин Рудольф предупредил меня, но вы приехали поздно, и, конечно, в квартире холодно: мы не включаем отопление просто так. Четвертая лестница, третья дверь, и всегда хорошенько закрывайте ее.
