Ознакомительная версия.
— Никогда, покуда я тебя люблю, — так как я люблю тебя больше прежнего, люблю с каждым днем все более и более, то нет причин предвидеть, чтоб я мог тебя разлюбить, а из этого выходит, что я никогда не женюсь!
— Нет, мой друг, — и она грустно качала головой, — из этого ничего не выходит, кроме беспокойства для меня и всевозможных причин остерегаться… Я знаю, каково влияние твоих на тебя; если они положили себе целию женить тебя, то рано или поздно им это удастся!
Борис почти рассердился… Он доказывал, что влияние его семьи ограничивается маленькими пожертвованиями, в которых он ей не отказывает, чтоб сохранить свою свободу в главном, то есть в любви своей к Марине.
— Борис, маленькие пожертвования ведут и к большим… уступчивость — колесо на мельнице: попадись пальцем — оно увлечет и скрутит всего человека… Это неизбежно!.. И самые эти слухи, эти вести о твоей женитьбе, откуда могли они произойти? Разве ты бываешь в доме Эйсбергов?
Борис опустил голову и призадумался… — Да, — сказал он, помолчав, — я был на званых вечерах… Но не помню ничего такого, что могло бы дать повод заключить что-нибудь из моих посещений; с девчонкой я не говорил, она сидела в другой комнате, как водится.
— Борис, — вымолвила она робко и нежно, глядя ему в глаза с подобострастным умилением, — Борис, хочешь ли ты доказать мне свою любовь?..
— Чем?.. что прикажешь? говори!.. Ты знаешь, я готов на все, что только можно, и даже невозможно, чтоб только успокоить тебя!..
— Обещай мне, что ты никогда больше не поедешь к графу или графине Эйсберг!
— Ангел мой, что за странная мысль и не нужная предосторожность?.. Я тебе дал и опять даю свое честное слово, что я не думаю жениться ни на ком, и на Ненси Эйсберг менее, чем на всякой другой, чего ж тебе более!
— Если ты вовсе не думаешь о Ненси и ее саратовских степях и мериносах, то тем менее жертва, которой я прошу: успокой меня!.. принеси это удовлетворение моему самолюбию, моему женскому достоинству, оскорбленному городскими сплетнями, избавь меня от неприятности видеть мое имя на весах с именем этой девочки, которую мне дают в соперницы!
Борис начал говорить ей, что лучше заставить свет забыть поскорее предмет его праздного внимания, а потому ему должно не менять своих привычек и действий, не подавать повода к новым толкам и пересудам, которые непременно воспоследовали бы, если перестали бы его видеть в доме, куда ездила половина Петербурга. Он боялся раздразнить общее мнение — этот меч о двух лезвиях. Он и так уже страдал глубоко, зная, что легкоязычная молва сочетала его имя с именем Марины и употребляла одно как оружие против другого. Он негодовал на огласку, произведенную их любовью.
— Кто виноват? — отвечала Марина; — все слухи, все толки произошли из дома твоих — из гостиной твоей матери; если б там нас оставили в покое, то никто бы не узнал, что мы видимся чаще, чем простые знакомые в свете!
— Ты несправедлива к моим: они жаловались не для того, чтоб вредить тебе, но потому, что боятся за меня; им, конечно, не может быть приятно, что, полюбя тебя, я отстал от них, навлекаю на себя и тебя строгие суждения людей почтенных. Они предвидят худые последствия… Матушка, особенно, так непреклонна в понятиях о долге. Она стара, она меня так любит!.. Мы должны простить ей!
Так всегда оканчивались все разговоры, следовавшие за объяснениями между ними, когда она не хотела покориться требованиям и предписаниям, признаваемым ею совершенно несправедливыми. Но в этот раз, глубоко оскорбленная, она не удовольствовалась уклончивыми убеждениями Бориса, она настоятельно требовала, чтоб он перестал ездить к Эйсбергам и доказал свету, что не думает о перемене своей участи. Она представляла ему, что любовь их уж слишком известна, чтоб им удалось кого-либо убедить в ее несуществовании, и что поэтому им остается только вынудить ей всепрощение постоянством и достоинством, которыми они могут ее оправдать.
Сердце его внутренно говорило ему то же. Он дал слово не посещать родных белокурой Ненси. Несколько дней прошло. Марина прояснилась, но не успокоилась. Ей стоило неимоверного усилия над собою, чтоб показываться изредка в свете и встречаться с людьми, когда она знала, как они издеваются над нею и муками ее сердца. Однажды, сбираясь на великолепный праздник, где должна была встретить весь город, а между прочим и всех вечно девственных Ухманских и обеих графинь Эйсберг, она так испугалась своей бледности и своего изнеможения, что послала за румянами, и в первый раз от роду искусственная краска заменила на лице ее исчезнувший румянец, молодости и здоровья. Но никто не заметил этой нерадостной обновки. Напротив, когда высокая и величественная фигура Марины показалась в ярко освещенной зале, когда голубое дымковое платье, вышитое серебром, прильнуло к ее чудным плечам и резко окаймило белизну их, когда брильянты на голове ее заспорили блеском своим с блеском искрометных глаз, когда, легка и жива, она пошла танцевать, скользя по зеркальному паркету, со всех сторон посыпались похвальные восклицания о красоте ее. Немногие оставшиеся ей приверженцы, мужчины, слишком серьезно занятые кто делом, кто делами, чтоб сохранять притязания другого рода, — эти присяжные судьи большого света, беспристрастные ценители, провозглашали ее все-таки торжествующею и первенствующею, — и грустный избыток ее волнения увенчал ее избытком красоты.
Она слышала и видела, как мать Бориса несколько раз подходила к сыну, убеждая его, умоляя идти пригласить на мазурку Ненси Эйсберг… У ней при каждой попытке захватывало дух от беспокойства, но Борис не соглашался и остался непоколебим. Он один знал историю купленных румян. Это маленькое вещественное доказательство любви и пытки, ради его претерпеваемой, больше тронуло его, чем целые дни, проведенные Мариною в слезах. В сердце лучшего из мужчин прокрадываются движения суетного самолюбия, когда дело идет о его влиянии и власти над женским сердцем.
На следующее утро, довольная впечатлением, произведенным ею накануне, не только на всех, но еще более на одного, Марина встала веселее обыкновенного и поехала кататься перед обедом, с намерением накупить новых цветов для своего кабинета. Она ждала к столу дорогих гостей: Бориса, редко у нее обедающего, и с ним Вейссе. Для этого праздника она заказала все любимые кушанья Бориса, выучила новые романсы, чтоб спеть их ему, когда он будет лениво курить, за послеобеденной чашкою кофе. Пробыв долго в цветочной лавке, она возвращалась домой уж в сумерки, когда недалеко от ее дома ей встретился Борис, ехавший в противоположную сторону и, сколько она могла различить во время наскоро обмененного поклона, в белом галстухе, одетый как для церемонного выезда, а не для дружеского обеда запросто. Этот вид испугал ее. Она почувствовала колотье в сердце, и ожидание чего-то неприятного вмиг разрушило все ее приятное расположение. Дома ей сказали, что Ухманский заезжал, но ничего не велел сказать. Она села, озабоченная и недвижная. Принесли купленные горшки камелий и гиацинтов, она стала расставлять их по столам и жардиньеркам, но руки ее дрожали и она уже не надеялась, не чаяла ничего хорошего. Предчувствия сбылись: в пять часов явился Вейссе и объявил, что Борис не будет. Он отозван на большой обед. Но куда? к кому?.. Немец ничего не знал, и Борис ему ничего не поручал, думая сам повидаться с Мариною до обеда. Не нужно говорить, как грустно протек теперь без него этот неудавшийся обед, как напрасно приневоливала себя Марина казаться спокойной и занимать разговором своего подобострастного гостя. Наконец, понимая ее и соболезнуя о ней без слов, Вейссе взял шляпу и ушел. Она осталась одна.
Безумная мысль, но неотразимая, как вдохновение, и непобедимая, как наитие самого духа увлекательных искушений, безумная мысль зажглась вдруг в душе ее. Ей захотелось узнать, где Борис, с кем он, для кого пожертвовал ею… Она уверена была в том, что только неотлагаемое дело, или неизбежная обязанность могли помешать ему быть у ней. От нее Борис поехал к себе домой… следовательно, его люди могли знать, где он. Марина схватила первую попавшуюся книгу, завернула и запечатала ее старательно, как деловые бумаги, и послала ее к Борису с своим дворецким, приказав отдать в собственные ему руки, как весьма важное, а если не застанут Ухманского, то узнать только, где он, и привезти ей пакет назад.
Это только выражало все беспокойства и все предположения женщины, тесно связанной в путах этой искусственной жизни, где ей всегда надо быть не там, где бы хотелось, не с тем, с кем нужно, где и сердце и любопытство ее осуждены прибегать беспрестанно к неимоверным ухищрениям и уловкам для каждой безделицы, которую хочется разведать, для каждой подробности, которую нужно узнать. Это только было как двухстрочный постскриптум длинного письма, написанного нарочно, чтоб сбить к толку чужую догадливость, тогда как в столь коротком постскриптуме выражается настоящая мысль пишущего.
Ознакомительная версия.
