— Да ведь это ты, Ленка!
Одна из женщин кинулась Ольге в объятия.
— Ну да, конечно, дурочка. Ну да, это я!
Вслед за нею бросилась другая.
— Олечка, милая, ненаглядная моя…
— Маня? Вот удивили!..
Они стояли все трое вместе в полутемной передней, держась за руки — три школьных подруги — и смотрели друг на друга.
Как недавно были они еще девочками, жили в провинциальном городе и влюблялись в одних и тех же актеров. Как много воды утекло с тех пор.
— А что же ты не здороваешься еще с одним старым другом,— говорит Раиса.
— Ах, да, да, простите… но ведь это барон?.. Ну, конечно,— барон Диркс! Вот неожиданность!..
И все они, как в былое время, гурьбой пошли в Ольгину комнату.
Тут наперебой Ольге рассказали, как случилось, что все они здесь.
— Дело в том, что уже скоро Рождество, и барон решил повеселиться в Петербурге — он ведь живет теперь в провинции, открыл контору и стал нотариусом. Ну вот, а тут он в кафе встретился с Леной. Они разговорились. Вспомнили старые дни. А потом барон предложил заехать к Раисе. Ведь это его былая страсть, ха-ха! Ну вот. Приехали к Раисе, а там уже сидит эта толстая Манька. Вы только посмотрите на нее, что из нее стало — настоящая купчиха…
— Положим, на купчиху она вовсе не похожа. А что же из того, если она немного и растолстела — ведь теперь она замужем, да, муж ее почтовый чиновник, и у них есть уже ребенок — хорошенький мальчик!..
— Как! Так скоро?
— Почему скоро? Ничуть не скоро — как раз вовремя. И теперь она приехала хлопотать за мужа кое у кого. Знаете дядю Жоржа — влиятельный человек, а она давно уже хороша с ним…
— Слава богу, слава богу! Значит, все вы счастливы и довольны…
Так они сидели и разговаривали, перебирали знакомых, вспоминали старину. Больше всех смеялась и кричала Лена. У нее немного огрубел голос, но она безусловно похорошела,— если, конечно, не обращать внимания на то, что лицо ее искусно разрисовано. Костюм у нее тоже самый модный, несколько яркий только.
Маня остепенилась — сразу можно сказать, что она мать семейства. Все время вспоминала своего сына и даже как будто гордилась им перед бездетными подругами.
Барон Диркс остался таким же. Только еще ниже висла его белокурая голова на тонкой шее, и нельзя было себе представить, как он — меланхоличный и томный — мог справляться там с разными купчими, закладными и другой сухой материей.
И вдруг, точно камень в затихший пруд, в комнату ворвался Сережа.
XXIV
Он был взволнован, растерян, его нельзя было узнать.
Взглянув на незнакомые лица, он сейчас же подошел к Ольге и отвел ее в сторону.
Все сидели в напряженном ожидании. Почему-то взволновались и не находили темы для разговора,— так поразил всех неожиданный приход студента. Сидели и ждали Ольгу, которую увел Сережа в переднюю.
Прошло несколько минут, но молчание казалось очень долгим.
И вдруг услышали тихий вскрик — совсем тихий. В другое время его бы и не заметили, но теперь его ясно услыхали все, а Раиса уже кинулась к двери.
В передней было совсем темно, хоть глаз выколи.
Протянув руки, Раиса шла вперед.
— Да где же вы? Что это такое?
Сережа молчал.
Ольга стояла у вешалки, уткнувшись лицом в чье-то пальто и всхлипывала. Плечи ее, которых коснулась Раиса, вздрагивали. Все тело дрожало мелкой, нервной дрожью.
— Да что с тобой? Скажи мне, объясни.
Ей ответил сдавленный голос, совсем не похожий на Сережин, хотя говорил он:
— Молчи. Я пришел сказать, что Скарынин умер.
— Что?
Раиса испуганно кинулась в сторону.
— Что ты врешь тут?
И сейчас же плачущим голосом стала звать подруг:
— Маня, Лена, да идите сюда! Что это, право, такое! Они тут все с ума посходили, а мне страшно, я кричать начну!..
В двери появились остальные. Барон Диркс зажег спичку и высоко держал ее над головами.
Мутный дрожащий огонь с легким потрескиванием разливал желтые круги света.
Видна была только Ленина шляпка и рука барона, все вокруг стало еще чернее и гуще.
Ольга не переставала плакать. Все старались увидать ее и ширили глаза.
— Скарынин умер… почему умер? — проговорила Раиса.
— Умер? Кто умер? — повторили за ней испуганные голоса.
— Человек умер, мой товарищ,— с раздражением сказал Сережа.— Застрелился. Наскучился вашим милым обществом…
И, найдя в темноте выходную дверь, ушел, громко хлопнув ею.
Маня крестилась. Раиса вытирала мокрые глаза. Нервный барон быстро ушел из передней.
Ольга замолкла. Ее не было слышно,— так тихо она стояла там, в своем углу. Потом, оттолкнув утешавшую ее Лену, она прошла к себе в комнату и остановилась у стола.
Через сколько мук прошла она сейчас: мук стыда, раскаяния, жалости, покорности и возмущения.
Скорбная тень не отступала. Не было места печали — нужно было или отречься от себя, или порвать с прошлым.
Для Ольги самоубийство Скарынина не было просто тяжкой утратой. Что-то в ней самой точно умерло с ним, и почти бессознательно Ольга понимала, что нужно было оторвать от себя эту мертвую часть своего я, чтобы остаться жить. А она хотела жить, она еще не сдалась. Вася, Скарынин — оба они искали любовь там, где ее не было, требовали у любви то, что она не хотела им дать. И оба умерли.
А Ольга хотела жить, она верила в последнее усилие, не могла не проявить его, и самоубийство Скарынина готово было убить эту веру. Попеременно овладевали ею быстро сменяемые ощущения, и она отдавалась им как будто бы помимо воли, внезапно.
Что-то толкало ее порвать все разом, сжечь корабли, сию минуту очутиться на другом берегу. У нее захватило дух; почти радость, жуткая радость ширила сердце, как бывает это с человеком, кидающимся из окна горящего здания на мостовую, бегущим от предвидимой смерти к нежданной.
Глаза ее были сухи и блестели. На виске билась синяя жилка. Весь облик ее выражал непоколебимую решимость.
Пальцы на руках ее хрустнули,— так сильно она их сдавила. Голос сделался стальным, резким. Все с напряжением смотрели на нее.
Она сказала:
— Я еду сейчас ужинать в ресторан. Кто хочет со мною?
Никто не отвечал. Все чувствовали себя неловко, не знали, как отнестись к ее словам.
Раиса отвернулась и стала поспешно собираться домой.
Ольга повторила так же твердо. В голосе ее теперь звучала даже насмешка:
— Что же, никто не поддержит мою затею? Тогда я еду одна — меня будут ждать там.
Она порылась у себя в бюваре {28} и начала писать что-то на клочке бумаги. Быстро-быстро забегала ее рука.
— Нет, почему же, мы ничего не имеем против,— в один голос смущенно заговорили барон и Левитов.
Их сейчас же поддержала Лена. Черные круглые глаза ее зажглись, ноздри раздулись.
— Конечно, это очень хорошо! Нам нужно развлечься… Нельзя тут сидеть и киснуть! Ольга молодец, как всегда. Ну застрелился человек, надоело ему жить — не следует из-за этого и нам вешать носы…
Ольга выпрямилась, держа в руках запечатанный конверт.
— Так, значит, едем?..
— Едем, едем…
XXV
Петербург видел свой последний больной сон. Уже в морозной мгле раннего утра слышались голоса и чьи-то шаги.
Кухарки шли за провизией. Когда просыпаются люди, они хотят есть.
Еще реял ночной звон телеграфных и телефонных проводов, этой эоловой арфы города.
С розовеющей выси сыпался иней. Он наполнял весь воздух серебряной дрожащей паутиной.
По-новому скрипел снег под полозьями. Шире становились улицы.
Тот, кто не спал ночью, не верит, что наступающий день опять вернет его к прежней жизни.
Тот, кто проснулся в такой ранний час, хочет вспомнить скорее вчерашнее, чтобы забыть сон.
Ранним зимним утром дома́ — эти каменные ящики, за которыми прячутся люди — рассказывают друг другу свои тайны, и горе тому, кто подслушает их: он станет пугливым, как занавешенные окна, боящиеся ночью глянуть на улицу и берегущие бесстыдство жилищ.
В раннее зимнее утро, когда Петербург пытается улыбнуться новому дню, когда дворники выходят делать вид, что чистят улицы, проститутки, сонные, возвращаются домой, воры становятся честными людьми, а солнце, самый большой шутник в этом городе, решает полюбопытствовать и посмотреть на землю,— Ольга подъехала на тройке к подъезду своего дома.
Она сидела рядом с бароном, Лена рядом с Ширвинским, Раиса — с Левитовым. Припухшие лица горели от мороза, голоса резко рвали воздух.
Пряничная тройка коней фыркала и топталась на месте, звеня бубенцами.
Слишком быстро принесла она сюда с островов ширококрылые сани. Мелькнули пудренные сосны, белая лента реки, гулкий Каменноостровский…
Нужно прощаться. Что там было так недавно? Целая длинная ночь — ужин в ресторане, вызов туда Ширвинского, «Аквариум», шампанское, много шампанского, и смех, и анекдоты, и резкий высокий голос, и поцелуи.
