— Верю, милый, вам верю… но будущее… оно темно… Кто знает, может быть, потом вы меня проклинать станете.
— За что, Маня?
— Да так. Ворвалась я, незваная, в вашу жизнь. Как бомба упала… с забора… — улыбнулась она, — и кто знает?.. у вас невеста…
— Не надо, Маня, не говорите, это кончено… — тихо сказал я.
Какой бледной, неинтересной показалась мне Любочка. Кисейная барышня.
Даже фигурка Любочки, женственная и нежная, с высоким бюстом и широкими бедрами, казалась мне такой неизящной рядом с этой высокой худенькой женщиной, гибкой, как змея.
И эта женщина с загадочными глазами, то жестокими, то ласковыми… Женщина смелая, ловкая… Вчера, когда в дверь неожиданно постучали — пришла телеграмма — как красив, как ловок был ее прыжок к окну, к которому она прислонилась с револьвером в руке. Когда тревога прошла, она гордо закинула свою красивую голову и, пряча револьвер в карман, сказала:
— Я свою свободу дешево не продам.
И вот в этот прощальный вечер я плакал, припав к ее коленям, я чувствовал, как она стала дорога мне и необходима.
Голова моя кружилась, горела, мои руки невольно обвились вокруг ее стана, и губы невольно искали ее губ, но она быстро вскочила, выскользнула из моих объятий.
Я закрыл лицо руками.
— Маня, — с мольбой произнес я, оставаясь у ее ног.
— Ах, милый, милый… не надо… я люблю, люблю вас — я это говорю вам прямо… но… вы еще не свободны… Слушайте, лучше не думайте обо мне — женитесь. Я не хочу зла ей… вашей невесте… будьте счастливы. Ведь что же я… я не для вас… Андрей Осипович, милый… Ну, потом… потом, когда вы приедете ко мне… мы поговорим тогда… на свободе, а теперь… ах, дайте мне сохранить в чистоте ваш рыцарский образ. Если судьба не даст нам счастья, то воспоминание о вас останется светлым и незапятнанным.
Ее рука опять с каской опустилась на мою голову и, нагнувшись, она поцеловала меня в лоб и быстро ушла.
Наутро сторож и его старуха разинули рты, когда увидели Марью Николаевну, совсем готовую к отъезду, в шляпе под вуалью и с дорожной сумкой через плечо.
Они смотрели растерянно и едва поняли, когда я их послал за извозчиком и велел выносить вещи.
— Боже мой, вот-то рожи они сделали, — сказала она весело, когда мы остались одни.
Она была оживлена и смеялась.
— Вы веселы, Маня, — сказал я с упреком.
— Ах, Андрей Осипович, я весела сквозь слезы! Я радуюсь, что наконец буду далеко, на свободе и в то же время готова плакать… разве мне легко уезжать от вас?.. — она быстро вынула платок и приложила его к глазам.
— Вот ваш паспорт, Маня, а вот деньги — тут тысяча рублей — вам хватит на первое время, потом я вышлю еще или, Бог даст, сам привезу.
— Да, да, спасибо, какой вы добрый, — поспешно пряча деньги и паспорт, сказала она. — Я телеграфирую сейчас же, как приеду… Извозчик приехал, едемте, — заторопилась она.
— Маня, — нерешительно проговорил я, — простимся здесь — там на вокзале будет народ — простимся хорошенько, милая.
Она улыбнулась, и, приподняв вуаль, крепко поцеловала меня в щеку.
— Не так, Маня, не так, — умоляющим голосом сказал я, и с отчаянием, охватив ее плечи, припал к ее губам.
Эти губы были покорны, но холодны, словно мертвые.
Я не выдержал, упал к ее ногам и зарыдал, спрятав голову в складках ее платья.
— Андрей Осипович, Андрей… дорогой… верьте, верьте, я люблю вас, — растерянно говорила она. — Я очень люблю вас, только, только… пора ехать… ведь уже восемь часов.
На вокзале она не захотела оставаться в зале, и мы вышли на платформу.
Она шла рядом со мною, опираясь на мою руку, еще слегка прихрамывая и молча слушая меня, а я все говорил, говорил, как в бреду, о моей любви к ней.
Не буду описывать этих минут, тяжелых для всякого провожающего. С каким отчаянием я прижал к губам ее руку!
Она высунулась из окна, и ее последние слова были:
— Спасибо — не поминайте лихом.
Поезд уже скрылся, а я все стоял на конце платформы, смотря в темноту.
Не знаю, сколько времени простоял бы я, но громовый бас вывел меня из оцепенения.
— Андрей Осипович! Мое почтение!
Я вздрогнул. Бас принадлежал нашему исправнику.
— А, Иван Ильич, здравствуйте, — рассеянно сказал я.
— Провожали? — лукаво улыбнулся он, покручивая усы.
— Да… подруга сестры…
— Гм… Когда же вы к папаше? Я утром, как ехал в город, был у вас, там все беспокоятся, чего вы пропали — нарочного посылать хотят.
— А… я думаю ехать завтра утром.
— Зачем завтра? — едем сейчас, вон у меня тройка стоит — ночью-то не так жарко.
— А вы опять в уезд?
— Я, батенька, только и вытребован был для реприманда. Генерал вызвал меня, чтобы распушить. И уж распушил, скажу вам. Кричал, кричал.
— За что? Все за Иваньковскую шайку?
— Не говорите вы мне о них, с… детях! Кажется, поймаешь, держишь, а они, как у Лескова говорится, как Спинозы промеж ног проскользнут — и ау!
Он долго жаловался и ругался, но я его не слушал, я ехал, как в чаду: одна мысль была у меня в голове — скорей, скорей покончить со всем прошлым, сказать Любочке, что я не могу быть ее мужем. Если нужно, порвать все — со всеми и начать дело освобождения Мани.
— Иван Ильич, — обратился я к исправнику, — есть у вас в уезде Федор Иванович Малыганьев?
— М-м… нет, как будто нет. Да кто он такой?
— Отставной поручик — личность темная.
— Г-м, нет такого. Может быть, в городе живет.
Мы опять замолчали.
— А вот и Никоновская роща! — оживился исправник. — Сейчас ваша маменька нам водочки, закусочки…
— Иван Ильич, — вдруг спохватился я, — пожалуйста, вы там… не рассказывайте о сегодняшних проводах.
— Эге! — прищурился он. — Хорошо, хорошо. Значит, совсем не сестрицина подруга? — подтолкнул он меня локтем.
— Нет.
— А я знаю, кто это! — весело крикнул он.
— Кто? Вы знаете?
— Я бы да не знал. Да ее узнал сию же минуту, даром что она вуальку надела. Это Пахомова — податного инспектора жена.
Я молчал.
Для меня это был роковой вечер, одно из самых неприятных воспоминаний.
С Любой я объяснялся в саду… она горько, горько плакала, но гипноз был так велик, что я почувствовал не жалость, а, стыдно сказать, презрение к бедной девочке и, прислушиваясь к ее рыданиям, думал:
— Стала бы «та» плакать? Нет — сверкнула бы глазами и отошла… или вынула бы револьвер и…
Да, я был под гипнозом, в бреду, я был маньяком.
На другой день — отъезд Любочки, тяжелая сцена с родителями, все эти упреки, жалобы матери, резкие слова возмущенного отца.
Целую неделю на меня дулись, со мной почти не разговаривали, сестры ходили с заплаканными глазами.
Я уезжал верхом подальше, бродил по лесу, катался на лодке — я искал уединения, чтобы вспоминать и мечтать.
Она! Она одна была в моих мыслях — только она.
Я писал ей каждый день огромные письма, сумасшедшие, страстные, умоляя ее любить меня, верить мне.
Письма эти я адресовал: Брюссель, posterestante, как мы уговорились, но дни проходили, прошла неделя, а ответа от нее не было.
Что могло случиться с ней?
Я то воображал всякие несчастья, то замирал от отчаяния, что, может быть, она меня не любит. Я умолял ее сказать мне правду — хоть самую горькую, самую ужасную правду, но не оставлять меня в этой мучительной неизвестности.
Еще одно обстоятельство смущало меня — ни в городе, ни в уезде отставного поручика Малыганьева не оказалось. «Может быть, этот негодяй, после побега жены, уехал или скрывается под чужим именем», — думал я.
Вскоре мое беспокойство, моя тоска превратились в отчаяние, и я решил сам ехать в Брюссель.
В тот роковой вечер, когда это решение созрело, я почти не разговаривал с домашними и, сидя за вечерним чаем, делал вид, что читаю газету.
Все сидели молча, как на похоронах, когда доложили, что приехал исправник.
Иван Ильич влетел как бомба, и первое его слово было:
— Подаю в отставку! Сил моих больше нет!
— Что такое? — спросил отец.
— Выговоры, выговоры… Знаете-с, почтенный Осип Семенович, что мне было генералом сказано-с? Устарел, мол, я! Появился, мол, «тип интеллигентных преступников», — так нужна и «интеллигентная полиция». Что же мне в университет поступать прикажете, так как братцы Иваньковы — один из университета, другой из седьмого класса гимназии были выгнаны? Завтра горного студента я не могу ловить, потому что горного дела не знаю… я, видите, устарел! Я не виноват, что теперь разбойники, держащие в страхе целые губернии, восемнадцатилетние мальчишки, как Васька!
— Да ведь вы старшего-то, Сашку, поймали.
— Ловил я обоих неоднократно, совсем в руках были! Сашка вчера бежал из острожной больницы! — с отчаянием заключил Иван Ильич.
