Он поехал в Лондон, взял себе другое имя и стал одним из многих. Дориан нашел жилье в Ист-Энде - небольшую комнатку в многоквартирном доме. Днем он работал грузчиком, а ночью писцом у адвоката. Ни одно занятие не обещало светлого будущего, да и о каком будущем можно говорить, если перед Дорианом закрылись двери всех приличных домов. Хотя работа в порту время от времени останавливалась, зато адвокаты не давали ему скучать, и он мог не опасаться, что у них закончатся бумаги. А когда тяжелая работа грозила сломить его дух, пара монет обеспечивала ему временное забвение в виде относительно чистой шлюхи и бутылки вина.
Месяцы сливались в годы, дед ждал, что внук приползет к нему на коленях, а внук ждал смерти деда.
Но эпидемия гриппа, унесшая в 1826 году отца Дориана, дядю Хьюго, двух теток и нескольких кузенов, не тронула старого графа.
А летом 1827 года Дориан вдруг почувствовал себя плохо и понял, что заболел.
Глава 1
Дартмур, Девоншир
Начало мая 1828 года
Дориан стоял в библиотеке своего поместья Радмор и глядел из окна на блеклую красоту болот, которые сейчас манили его к себе не меньше, чем в Лондоне, когда от тяжелой болезни он не мог даже поднять руку.
В августе клерк Хоскинс нашел Дориана в полубессознательном состоянии.
- Я позову врача.
- Нет. Никаких врачей, ради Бога. Дартмур. Отвези меня в Дартмур. Там деньги.., спрятаны.., под полом...
Хоскинс мог бы сбежать с этой маленькой суммой, ведь он так нуждался в деньгах, живя на нищенскую зарплату. Но клерк не только выполнил его просьбу, а даже остался приглядывать за ним. Не покинул Дориана и после выздоровления.
Однако явное улучшение не обмануло Дориана. Он подозревал, что эта болезнь - начало конца. Как у его матери несколько лет назад.
В январе, когда возникли первые головные боли, его подозрения переросли в уверенность. С течением времени приступы участились. Последний раз Дориан готов был размозжить голову о стену, лишь бы избавиться от мучений.
Но он все равно не стал бы посылать вчера утром за доктором Нибонсом, если бы не увидел перед глазами мерцающую пелену и не понял, что необходимо принять какие-то меры, пока слабые миражи не превратились в настоящие галлюцинации, которые приведут его к безумию.
- Я знаю, что это заболевание мозга и оно неизлечимо, - сказал Дориан врачу. - Но я хотел бы закончить свои дни здесь. Я бы не хотел.., умереть, как моя мать, если этому можно помочь.
Нибонс обещал сделать все возможное, но Дориан слишком хорошо знал, что его ждет. Мать умерла через восемь месяцев после появления "зрительных химер" - "призраков", которые она видела наяву, а не во сне.
Нибонс гарантировал ему только шесть месяцев, предупредив, что дегенерация идет быстрее из-за его "нездорового образа жизни".
Но все же доктор обещал облегчить головные боли с помощью больших доз лауданума.
- Ваш отец боялся употреблять это лекарство, опасаясь превысить дозу, - сказал Нибонс. - Ваш дед пришел в ярость, дескать, я приучил несчастную женщину к наркотику. А потом явились эти "специалисты", назвали лауданум ядом: по их мнению, именно он вызывает галлюцинации. А это был единственный способ облегчить ее страдания.
Дориан улыбался, вспоминая разговор с врачом. Привычка к опиуму самая незначительная из его бед, а превышение дозы в свое время даст ему желанное успокоение.
В свое время, но не сейчас.
Внешне Дориан казался сильным и здоровым. В Дартмуре его не терзало презрение к себе, как в Итоне, где он впервые познал искушение в виде женщины и вина, которому не смог противиться. Здесь, как говорила мать, искушений не было. Когда Дориан начинал ощущать прежнее беспокойство, то уезжал на болота и скакал, пока не валился с седла от усталости.
Здесь он нашел убежище и собирался наслаждаться им так долго, как только сможет.
Услышав шаги в холле, Дориан повернулся и откинул со лба не по-модному длинные волосы. Но мода уже давно перестала иметь для него значение, ему совершенно безразлично, в каком виде он будет лежать в гробу.
Главное, он успокоится с миром, сохранив хоть немного достоинства. Все лучше, чем подыхать среди негодяев в сточных канавах Лондона. И уж куда лучше того, чем кончила его мать.
В библиотеку вошел Хоскинс и положил на столик письмо. Так, чтобы была видна печать графа Ронсли.
- Проклятие. - Дориан вскрыл письмо, быстро пробежал его глазами и протянул Хоскинсу. - Теперь видишь, почему я предпочел быть никем.
Хоскинс только вчера узнал о том, кто такой Дориан, и о болезни хозяина. Ему предложили уволиться, если он пожелает. Но Хоскинс не зря воевал и был ранен при Ватерлоо. Там он насмотрелся такого, что уход за обычным сумасшедшим казался детской забавой.
Более того, к облегчению Дориана, поведение бывшего клерка ничуть не изменилось, а его грубый юмор частенько поднимал хозяину настроение.
- Это возрастная раздражительность? - спросил Хоскинс, возвращая письмо. - Или старый джентльмен всегда был таким?
- Он невыносим, - ответил Дориан. - Полагаю, таким он и родился. Причем умеет вас убедить. Большую часть жизни я верил, что виноват именно я. С ним нельзя договориться, Хоскинс, поэтому нам остается только не обращать на него внимания, хотя это сложно.
Недавно вдова дяди Хьюго, единственная оставшаяся в живых тетка Дориана, приехала в Дартмур и случайно встретила племянника на прогулке верхом. Она тут же отослала старому графу письмо с описанием костюма для верховой езды (вернее, его отсутствия у Дориана), присовокупив местные сплетни и домыслы об эксцентричном отшельнике из поместья Радмор.
В письме граф приказывал Дориану явиться подстриженным и в подобающем случаю костюме двенадцатого мая на семейный совет, чтобы объяснить свое поведение.
"Если они хотят видеть меня, пусть сами приходят сюда, но живым они меня не получат", - решил Дориан.
- Вы напишете ответ, сэр? - осведомился Хоскинс. - Или мне бросить письмо в огонь?
- Я напишу. Иначе тебя сочтут сообщником и проклянут навеки, улыбнулся Дориан. - Вот тогда мы и швырнем его в огонь.
***
Двенадцатого мая 1828 года, когда граф Ронсли и почти вся его семья находились в гостиной Ронсли-Холла, обрушилась часть старой крыши, за несколько секунд похоронив их под тоннами камней, песка и гипсовой лепнины. Дориан Камойз, один из немногих отсутствующих, стал новым графом Ронсли.
***
В Уилтшире, сидя в маленькой гостиной, Гвендолин Адамс снова и снова читала старую газету, сообщавшую об этом несчастье, пока не убедилась, что запомнила все до мельчайших подробностей.
Затем она посвятила свое внимание еще трем документам, которые лежали на ее столе. В письме недавно умершей тетушки нового графа Ронсли говорилось, что ее племянник стал настоящим дикарем. Волосы у него спадают до колен, он скачет полуобнаженным на огромной белой лошади, названной в честь языческого бога.
- Вторым документом был отрывок из письма графа "дикарю" внуку. Гвендолин стало ясно, почему наследник не явился на похороны.
Прочитав ответ внука на отвратительное письмо деда, Гвендолин улыбнулась. Впервые с тех пор, как герцог де Абонвиль сделал ей удивительное предложение.
Мать герцога принадлежала к французской ветви Камойзов, от которой английские Камойзы отпочковались несколько веков назад. Следовательно, Абонвиль являлся дальним родственником графа Ронсли. К тому же он был женихом бабушки Гвендолин, вдовствующей виконтессы Женевьевы Пембури.
Оба присутствовали на похоронах Камойзов, и семейный поверенный обратился за помощью к герцогу как ближайшему родственнику мужского пола: необходимо было подписать бумаги и решить некоторые вопросы, а лорд Ронсли отказался даже слышать об этом.
Герцог и Женевьева поехали в Дартмур, где узнали, что новый граф неизлечимо болен.
Улыбка Гвендолин поблекла. Ее кузен Берти Трент тяжело переживал эту новость. Сейчас он прятался в конюшне, рыдая над скомканным и выцветшим письмом Кота Камойза.
Отложив бумаги, девушка взяла миниатюру, которую ей дал Брент со словами, что это его лучший друг. Написанный много лет назад исключительно неумелым художником, портрет мало что говорил Гвендолин.
Впрочем, для своих лет она была слишком разумной девушкой, чтобы принять жизненно важное решение только на основании крошечной миниатюры и кучки бумаг.
Во-первых, она далеко не красавица с ее острым носиком и невозможными рыжими волосами, а зеленые глаза, о которых поклонники сочиняли цветистые (и очень глупые) стихи, вряд ли компенсируют ее недостатки.
Во-вторых, физическая привлекательность не имела значения. Ронсли не просили влюбляться в нее, так же как и ее в него. Абонвиль только предложил ей выйти замуж за графа и родить ему сына, чтобы не прекратился род Камойзов.
А Гвендолин происходила из известной своей плодовитостью семьи, в которой было много сыновей. Чрезвычайно необходимые качества, поскольку у графа Ронсли осталось не так много времени. Врач давал ему всего шесть месяцев.
