— Спасибо. Только тетя Поля не спит. Она знает, что я обязательно явлюсь. Живой или мертвый! — Шутка понравилась ему, он хорошо, доверчиво рассмеялся.
Река с ее свежим холодком минула, и путников втянула пахучая — цвели черемуха и бузина — теплая, густая тьма поселковой аллеи.
— Ага! Вон будка и шлагбаум — все как обещано! — Бодрость его была напускной, он и сейчас не признал места, где ему случилось быть только днем.
— Мы тебя проводим, — сказала Флора.
— Да не надо… Что я — маленький? Неудобно!
— Неудобно знаешь чего? — прервала Флора.
— Знаю, — засмеялся тот.
Печально, с собачьим подвывом проскрипели ржавые ворота.
— Прямо с доставкой на дом!
Парнишка чувствовал, что злоупотребил добротой незнакомых людей, и шутливостью скрывал смущение. При этом он по-прежнему не знал, куда идти. В конце длинной аллеи творилась какая-то смутная, сомнительная жизнь, не имеющая отношения ни к санаторию, ни к его обитателям с больными сердчишками, ни к тем, кто их лечит и кто им служит, — грубая, бесцеремонная жизнь здоровых людей, соединенных вином и любовными намерениями.
— Туда не надо, — махнул рукой Сергеев. — Давай прямо через забор, выйдешь к гаражам.
— Понял, понял! Спасибо! До свидания!
Слабый свет разлился в просторе, из бесформенной тьмы четко выступили деревья, штакетник, кусты рябины вдоль аллеи, небо отделилось от земли, и в прорывах меж оконтурившихся облаков затеплились звезды. Взошел невидимый за порослью месяц.
Сергеев впервые по-настоящему разглядел парнишку — его тонкую, узкую фигурку в не просохшей еще одежде, худенькое, облепленное длинными волосами незагорелое лицо, будто навощенную горбинку носа — хрупкое и самостоятельное лицо юноши, которому не будет легко в жизни. А затем парнишка повернулся, исчез в тени кустов, вновь возник у штакетника и пропал на той стороне.
— Пошли, — сказал Сергеев.
— Больно вы быстрый! А ну-ка пристанет кто? — сердито отозвалась крестьянская мать Феня.
Покойный муж создал ей счастливую жизнь, но оставил лишь имущество, тоску и черты своего волевого, скверного характера, он не дал ей дитя и всезаменяющую материнскую заботу.
А месяц быстро набрал силу, и освобожденный им от оцепенелости межвременья мир очнулся для ночного очарования: заискрился, взблеснул, заструился ароматной свежестью, смывшей то дурное, что ворошилось в не осознавшем себя пространстве.
Сгинули возня и нечистый шум в конце аллеи, прозрачная тишина объяла мирозданье, и в эту тишину упал легкий девичий вскрик:
— Наконец-то! — будто взмахнул кто белым платком по ту сторону штакетника.
А затем они услышали жалкий, захлебывающийся голос своего знакомца:
— Ты что?.. Босая? В одном платьишке? Очумела? Давно в постели не валялась?
— Тут люди с ума сходят! — Обида на миг взяла верх в душе маленькой женщины. — Ишь, явился — не запылился! — И вдруг испуганно: — Почему ты весь мокрый?
— В речке искупался… Потом расскажу. Что ж нам делать? На руки тебя взять — ты хуже от меня простудишься…
— Я от тебя не простужусь. Тебе слабо меня поднять… Не надо! Слышишь? Ты холодный, как лягушка.
— На, хоть туфли надень. Они просохли.
— Да ладно!
— Ничего не ладно! Как только тебя мать пустила? Ох и волью я теще!
— Глупый! Я — через окно.
— Ну разве можно? — тосковал парнишка. — Хочешь опять свалиться? Давай бегом! Да тебе бегом нельзя… А, черт!
— Перестань! Ты где шлялся?
— Не шлялся я. Клянусь!
Благословенной я луной клянусь,
Что серебром деревья обливает…
Девушка прервала:
— О, не клянись изменчивой луной,
Что каждый месяц свой меняет лик —
Чтобы любовь изменчивой не стала.
— Не клянись совсем;
Иль, если хочешь, прелестью своею,
Самим собою, божеством моим —
И я поверю…
— Как прекрасно!.. — прошептала Флора.
«А что ей послышалось? — подумал Сергеев. — Объяснение у плетня ее молодых лет, или тот последний и решительный бой, в который кинулся за нее старый кавалерист с седыми, как ковыль, волосами? Прозвучала же мне соловьиным поединком Ромео и Джульетты телеграфная краткость современного сленга: «Ну, чего ты?», «Ладно тебе!»… Наверное, и настоящие Ромео и Джульетта разговаривали не так, как у Шекспира, но он сумел услышать высшую поэзию в их неискусных речах. И сейчас звучала та же нота — нежная, высокая, звенящая. И ее уловило тоскующее сердце старой одинокой Флоры. Ах, Флора, Флора, — вздохнула в нем душа. — И правда, есть такой цветок, и цветок этот — вы!..»
— Ну все? — произнес он вслух.
Женщина не ответила и сразу пошла назад. Сергеев последовал за ней. У ворот он оглянулся — за штакетником никого не было.
А все-таки он заглянул в таинственную, неведомую страну, и там был свет…
