— Садись, старуха, чтобы не упасть! Я зачитаю. — Рыская там и сям, Майка, по-видимому, искала стул, чтобы усадить подругу. Стул почему-то не нашла, хотя задача эта была вполне посильная, нашла диван и сама на него плюхнулась, зашуршала газетой. — Так… вот… «И последний вопрос, — торжественно глянула на подругу, — несомненно, он заинтересует наших читательниц. Вам тридцать и вы не женаты. Это что, принцип?» — Майка зыркнула на подругу. — Тут сначала статья, а потом как бы вопросы. Трескин отвечает: «Раньше казалось успеется, а теперь жениться, вроде, и впору, да сложно». — «Вам? Сложно?» — голосом показала почтительное удивление журналиста Майка. Недоумение журналиста она разделяла. — «Широкие возможности часто не облегчают выбор, а затрудняют, легко обмануться. А когда занят двадцать четыре часа в сутки, начинаешь терять надежду даже на случай. И все-таки я верю, что найдется девушка, которая полюбит во мне не преуспевающего бизнесмена, а просто Юрия Трескина, такого, каков я есть. Этой девушке я отдам сердце свое, руку и состояние. И похоже, мне повезло, стыдно сказать, опять повезло — я везучий. Боюсь говорить, но, кажется, такого человека я уже встретил, это милая, скромная и очень порядочная девушка». А?! Каково?! — оторвалась от газеты Майка. — Как он тебя тремя словами! «Так, может быть, назовете имя?» (Это уже журналист.) «Нет, не могу». — «Ну что же, это правильно, пока имя не названо, ни у кого еще не потерян шанс». Эдуард Трофимович, подпись. — Майка опустила газету. — Вот этого только не понимаю: игривый конец насчет шанса. Писал, писал и нагадил. Он что, проходной двор, этот твой Трескин? Но это журналист подгадил, а Трескин ведь про тебя говорил, правда?
— Про меня, — подтвердила Люда.
— Почем ты знаешь? — с замечательной непоследовательностью возразила Майка.
— «Ты мне нужна. Люблю». Сегодня получила.
Несмотря на то, что Майка, собственно говоря, и прибыла, чтобы поздравить Люду с любовью Трескина, она смотрела на подругу с недоверием.
— Дай почитать.
— Лучше не надо… Нет, не могу, не надо, — окончательно определилась Люда.
Майка поскучнела, обиделась, но не надолго, быстро справившись с дурным чувством, она сказала великодушно:
— Ты не подумай, я очень за тебя рада. Я всегда верила, что придет время и кто-нибудь по-настоящему тебя оценит. Хотя иной раз такая злость на мужиков возьмет — что они б там понимали! Во! — постучала по деревянной боковине дивана. — У тебя фигурка и все… Чего они ходят вокруг да около? Но я всегда знала, что ты как отхватишь, так отхватишь. Так и знала, что какой-нибудь Трескин наконец в тебя втрескается, — хохотнула. — Ты, главное, не пугай человека. Не пугай его сразу, вот и все.
— Не пугать?
— Конечно! Ты сразу пугаешь. Ребята у нас на курсе тебя боялись.
— Меня? — поразилась Люда.
— …А меня никто не воспринимал всерьез. Все казалось так… пустячок. Пустячок-пустячок — вот коготок и увяз!
— Значит в этом вся штука? — спросила Люда, легко усмехнувшись.
— Сначала легко, а потом трудно. Ему все труднее становится, а тебе легче. Вы как бы меняетесь местами, незаметно меняетесь местами. Все надо перевернуть.
Улыбка угасла на лице Люды:
— Боюсь, Трескин меня уже перевернул. Не знаю, что делать.
— Дура ты! — воскликнула Майка с тем дружеским ожесточением, которое оправдывает любые оскорбления. — Дура ты и есть дура! Что делать? Да ничего! Он сам все что нужно сделает — только не мешай. Можешь ты не мешать человеку, который движется в правильном направлении?
С письмом Люда не расставалась. Назавтра она взяла его на работу и в своем уединении, отгороженная от всех баррикадами мебели, закрепила письмо по верху кульмана. Она занялась эскизом — это было похожее на летающую тарелку строение, которому, как Люда предполагала, не суждено было, однако, взлететь — и время от времени сверялась со строчками письма. Фразы она разлагала на слова, а слова на буквы, и в этих, последних, прослеживая росчерки и завитки, пыталась разглядеть лежащие за полетом руки побуждения, а следовательно, и истинное значение слов, из которых складывался смысл фразы. На обрез первого листка она посадила птицу с маленькими бесполезными крылышками. У птицы прорисовались острые когти, вонзившиеся в строку, как в жердочку, и голова Трескина, несоразмерно с туловищем большая. Голова и крылышки выходили за лист письма, их пришлось разместить на подстилающем ватмане. Другого Трескина, в парящем полете, она изобразила с правой стороны кульмана на том же ватмане. После обеда бесшумно опустились на кульман еще пара Трескиных. Один из них пал навзничь — глаза закрыты, костяные ноги кверху. Возможно, обморок третьего по счету Трескина был вызван серьезным нравственным потрясением, нельзя исключить, что это была любовь. Четвертый из Трескиных оказался в неестественном для людей, но для себя, очевидно, привычном положении — зацепившись за верхний край ватмана, он висел вверх тормашками, как летучая мышь, и, судя по всему, не испытывал неудобств — в лице его читалось блаженство. Несмотря на обманчивое обличье — перья и когти — все Трескины чрезвычайно походили друг на друга и на оригинал. Что нельзя было объяснить ничем иным, кроме как мастерством рисовальщицы. Если же при внешней схожести стайка Трескиных держалась не слишком дружно, если каждый из Трескиных, казалось, таил в чертах лица высокомерный, непонятно к кому обращенный вопрос: что это еще за птица? то этот недостаток касался уже не манеры изображения, а неотъемлемых свойств самого предмета.
Домой Люда не торопилась, потому что дома ее никто не ждал. Она кончила работу позже всех и отправилась пешком по набережной. Ела яблоко и глядела на игрушечный городок Троицкого предместья, развернутый за рекой; в голубой и серебряной, неподвижной воде отражались черепичные крыши. Городок этот — тесно составленные двух и трехэтажные домики восемнадцатого столетия — не столько восстановленный, сколько заново выстроенный, нравился ей издали и меньше нравился вблизи. Вблизи вылезал по углам мусор, мелкие строительные огрехи и затоптанные газоны, вблизи ей хотелось что-то доделать и переделать. Чтобы испортилось настроение, достаточно было приметить по краю крыши неровно уложенную черепицу, разошедшиеся доски чердачного окна или пятно обвалившейся штукатурки. Куда ни падал взгляд, она подмечала то, что требовало переделки. Примериваясь, она начинала менять пропорции, поправлять фасады, она перекрашивала стены, прокладывала дорожки и устраивала спуски к реке (спуски забыли тут начисто). Она расставляла скамейки, не поленившись заново их выдумать, и между прочим прикидывала, через сколько шагов расставить урны для мусора, чтобы человек не поленился донести окурок. Ей хотелось сделать по-настоящему игрушечный городок, яркий, чистенький и веселый. Она воображала компанию художников и скульпторов, независимых и остроумных ребят, чьи фантазии оживили бы городок множеством непредсказуемых залей…
Внизу на набережной под пригорком, на котором стояло предместье, не было скамеек, ветер перегонял пожелтелую газету, рваные бумаги застревали в кустах. Устроившись на каменном парапете, Люда доела яблоко, огрызок положила в пакетик, пакетик вернула в сумочку и еще посидела, раздумывая, куда идти. В кафе она не пошла, потому что дорого, а в букинистическом магазине можно было ничего не покупать, и она выбрала магазин. На втором этаже, куда вела узкая и крутая лестница, народу было немного. Праздно перебираясь от прилавка к прилавку, она наткнулась на парня, который ничего не покупал и не выбирал, а просто читал, прислонившись спиной к книжной стойке.
Неясное, похожее на беспокойство любопытство, ощущение чего-то знакомого заставили ее приглядеться. Захваченный чтением так, что, казалось, ничто не может его пробудить, вдруг без всякого перехода он резко захлопнул книгу, поставил ее на полку, после чего вздохнул — глубоко и горестно. Когда он оглянулся, Люда не успела даже смутиться — юноша скользнул по ней невидящим взглядом и потянулся за новой книгой. Первой попавшейся, как кажется. Листнул раз-другой и на случайном месте застрял. Снова погрузившись в чтение, он продолжал незаметно для себя тихонечко, но прочувственно вздыхать. Видно, книги попадались исключительно грустные.
Осторожно подобравшись ближе, Люда обнаружила, что горестные вздохи эти вызывал этимологический словарь Фасмера.
Юноша немного сутулился, лицо у него было бледное, словно бы утомленное… И все же Люда не могла вспомнить, где его прежде видела. Не разрешив общих сомнений, она, однако, нашла частный ответ, которого не искала: явилось ощущение, что странный этот, меланхолический мальчик не сделает зла. Ощущение возникло, определилось, и она осознала его: человек этот не причинит боли. Непонятно откуда и почему возникшая мысль — пришла в голову и все тут. Сознательным продолжением ее явилась другая: как же этого мало!
