— Дорогой порошок можно заменить хозяйственным мылом, если простирывать рубашки сразу…
В голосе свекрови послышалось небольшое злорадство. Саша вспыхнула. До сего момента ей удавалось игнорировать сложившееся правило. Приходя с работы, Александр отдавал рубашку маме, та неслась в ванную и тут же ее застирывала. Итого Иванов обходился тремя рубашками. Две повседневные и одна на случай праздника. После женитьбы в его гардеробе появились три новые рубашки, а почетная обязанность содержать их в чистоте по праву перешла в руки молодой жены. Саша складывала все в корзину и стирала по выходным. Александр не возражал. Саша одержала небольшую победу над семейными устоями, чем в душе гордилась. Муж продемонстрировал солидарность, и это не могло не радовать.
Но теперь в результате «порошкового конфликта» свекровь получила новый аргумент в пользу прежнего способа, и война за традиции грозила вспыхнуть вновь. Свекровь наступала по всем фронтам, но военные действия предпочитала вести тайно, обтекая противницу по флангам, пользуясь внутренней разведкой и столом переговоров. Она умело использовала сына как рычаг воздействия на строптивую невестку. Самым обычным результатом была очередная мамина просьба, с самым невинным лицом высказанная инженером:
— Любовь моя, сделай как говорит мама, так будет лучше всего.
Саша пыхтела и неожиданно заводилась, упорствуя по мелочам.
— На дачу поеду, в порядок все приведу, но не в субботу, а в воскресенье. На субботу у меня планы.
Все субботнее утро Евгения Мартыновна пила валидол, в двенадцать поехала на дачу сама. В пять вечера позвонила встревоженная дачная соседка. У свекрови поднялось давление, и пришлось-таки молодым ехать на дачу. Саша тряслась в автобусе по колдобинам и чувствовала себя последней сволочью, но не могла объяснить даже себе, почему ехать в субботу не хотелось, не говоря уж о грустно вздыхающем на соседнем сиденье мужу. «Я веду себя как ребенок, — терзалась Саша, глотая подступающие слезы, — как неразумный капризный ребенок, который сам не знает, чего ему хочется!» Но это не было правдой. Или не всей правдой. Саша прекрасно знала, чего хочет. Ей хотелось, чтобы Саша не был столь послушным сыном. Чтобы ради жены, ради любви своей он осмелился сказать матери «нет». Глупо? Саше и самой это казалось глупостью.
Самое необъяснимое состояло в том, что Александр не менялся и продолжал оказывать жене знаки внимания. Время от времени преподносил трогательные подарочки. Однажды принес очаровательного крошечного котенка в корзинке. Пушистый комок возлежал на атласной подушечке в виде сердца с надписью «Sweetheart» со следами кошачьей шерсти. Саша вытащила пронзительно мяукающего котенка, прижала к лицу и чуть не заплакала.
Было бы понятнее, если бы муж переменил свое отношение. Но он оставался влюбленным и милым. Желал «спокойной ночи», утром целовал руку и приносил неизменный кофе в постель, превратился в нежного, осторожного любовника. Постель напоминала полигон испытаний, вкрадчивые поглаживания в качестве прелюдии, сдержанный низкоамплитудный скоренький секс и затем… до-о-олгие ожидания плодов усилий.
Изменилось только одно — Александр перестал посвящать жене стихи. Единственное стихотворение было написано по следам памятной ночи. Образ маяка, разрушенного волной, безгласного свидетеля «любви, которой нет преград», Сашу сильно зацепил. Странно. Раньше стихи Иванова не задевали, они проносились мимо, словно зыбкий ветер мимо окон каюты идущего своим курсом корабля.
А теперь ей казалось, что разрушенный маяк светил лично ей и именно на его свет доверчиво летел ее корабль. Потух свет, и Саша очутилась на корабле-призраке. Ветхие стены, давшие приют ее беспокойной душе, от соленых ветров повседневности не защищали. Обвисшие паруса больше не наполнялись ветром, а экипаж? О, экипаж давно нашел пристанище на самом дне. На дне, куда погружаются уставшие мечты, набитые тяжелыми, слишком тяжелыми сокровищами сундуки. Там, там гниют останки пустых надежд.
Известие о беременности в дом Ивановых принесло настоящую радость. Саша снова ненадолго почувствовала себя королевой. Она сидела во главе стола, а муж и вдохновленная свекровь суетились рядом, стараясь упредить малейший ее каприз. Саша поправлялась, округлялась, расцветала. Задумчивые сияющие глаза, высокий чистый лоб, аккуратно подвитые светлые волосы, симпатичный «беременный» сарафанчик из шерстяной ткани в нарядную клетку. Кстати говоря, выяснилось, что кое-что Саша умела делать лучше свекрови. Евгения Мартыновна совершенно не умела рукодельничать. Саша предалась законному «безделью». Читала, вязала крошечные пинеточки, крошечный, ну совсем как кукольный, свитерок из небесно-голубой пряжи. Сшила себе этот самый сарафан. Планировала взяться за свитер для Саши, только вот узор подобрать никак не удавалось.
Все закончилось в одночасье. Утро не задалось. Зубная паста, завтрак, вода — все отдавало… тухлятиной. Сашей овладела странная апатия, не хотелось ничего делать, и даже чтение не приносило забвения. Она сидела на унитазе, ощущая резь в низу живота и слушая тоненький звук изливающейся жидкости. Звук не прекращался. С трудом поднявшись, она с ужасом увидела залитый кровью белоснежный сосуд. Кровь хлестала не переставая. Дальше действительность запрыгала со скоростью раненого кенгуру. Саша пришла в себя ненадолго на столе, погляделась в зеркало над головой. Показалась себе маленькой и никчемной. Доктор заглядывал в лицо, блестя белоснежными искусственными зубами, от этого ненатурального оскала стало нехорошо, и Саша позволила мурашкам унести ее бесчувственное тело прочь. В следующий раз она пришла в себя уже в палате от холода. Грелка со льдом впечаталась в живот. Холод от нее проник в каждую клеточку тела, заморозил все мысли, чувства и желания. «Что теперь будет? — спрашивала Саша саму себя и посиневшими губами отвечала: — Ни-че-го».
«Ничего» растянулось еще на полгода. Саша чахла на глазах. Осунулась, побледнела. Она взирала на мир разными глазами, но теперь они казались одинаково угасшими. Не плясала чертовщинка в карем глазу, холодом застыла небесная глубь другого глаза. Саша перестала видеть сны. Долго ворочалась, прежде чем заснуть, а затем вдруг отрубалась, утопая в холодной безжизненной темноте. Просыпалась как от удара. Гудела невыспавшаяся голова. Можно было хоть целый день проспать, но усталость не проходила. Саша куталась в самые свои теплые вещи, но согреться не могла. Холод, поселившийся в ногах с тех пор, как Саша обтирала мокрой губкой мамино лицо, разросся. Поселился в спине, особенно в зябкой ложбинке между лопатками, в затылке, чуть выше позвоночника, в крестце и… в матке. Сколько Саша ни прислушивалась к себе, внутри было пусто и холодно. Матка остервенело выплюнула младенца, а затем затихла. Словно и не было ее вовсе…
Саша положила тяжелую телефонную трубку на рычаг и переступила с ноги на ногу. Холод пополз по голым ногам и крепко уцепился за полу халата. Она резко отряхнула подол и вернулась в палату. Говорят, больница — самое тоскливое место на земле после тюрьмы. В любой больнице живут боль и отчаяние. Даже в этой, где были собраны не просто больные. Женщины, будущие роженицы, несущие в себе зерна жизни. Воздух здесь мог бы быть заполнен свежим ветерком будущего, сладким дуновением надежд и мечтаний. Но это было не так. Как и в любой другой больнице, здесь пахло страхом и страданием. Спертый душный воздух, тусклое освещение. Бесконечные женские монологи сливались в один общий гул жалоб и сетований. Саша зорко вглядывалась в не раз виденные лица, будто пытаясь узреть невидимый глазу изъян. То общее, что жило в душе каждой.
В душной, жарко натопленной палате вдруг стало ей зябко, холодок ледяным пальцем ткнул в спину. Саша быстро легла на кровать, будто надеясь придавить озноб телом. Сердце стучало глухо и медленно, не отзываясь на чувства. Равнодушный мотор трудолюбиво качал густую прохладную кровь. Та уходила вниз, к конечностям, чуть разжиженная, разогретая сердцем, но затем снова застывала. В этом движении чудилась странная неживая механика, воссоздающая одну лишь видимость жизни.
Настоящая жизнь зрела глубоко внутри. Там вырос вдруг крошечный огненный цветок. Поначалу он чуть теплился, отогревая вокруг себя замерзшую плоть, и это было приятно. Саша закрыла глаза и вытянулась на кровати. Ее бледное с синевой под глазами лицо приобрело отрешенный вид, лишь в уголках губ зажила своей собственной жизнью легкая улыбка. Тонкий лучистый знак сродни загадочной улыбке сфинкса.
Огненный цветок набирал силу, распускаясь тысячами лепестков, и в каждом поселилось маленькое, но такое же жаркое солнце. Цветок рос, оживал, его лучи становились все более горячими, даже… обжигающими. Бледная, еле живая слезинка просочилась сквозь сомкнутые Сашины ресницы, задержалась на тонком пергаменте щек и бессильно заскользила дальше, становясь все меньше и меньше, испаряясь от прикосновения к горячей щеке.
