Атали презирает Тимара, бывшего отцовского служащего, но обращается с ним любезно; капитана она страстно любит, однако в его присутствии отличает Тимара вниманием, дабы вызвать в избраннике своего сердца ревность.
Госпожа Зофия ненавидит Тимара, но встречает его с такой приторной ласковостью, словно мечтает рано или поздно заделаться его тещей и зажить с ним под одной крышей.
Что же до Тимара, то он дал клятву погубить их всех. "Всемилостивейшего господина", вздорную старуха, красавицу-барышню, ее жениха - всех-всех он решил выставить из этого дома; и все же ходит туда, целует ручки дамам, обменивается рукопожатием с мужчинами и старается выказать себя приятным собеседником.
Его тоже принимаю весьма любезно; барышня Атали в его честь садится за рояль, госпожа Зофия оставляет его к полднику, угоститься кофе и компотом. И Тимар выпивает кофе с мыслью, что в его может быть подмешан и крысиный яд.
Когда подают полдник, в комнате появляется Тимея - она помогает сервировать стол. Тут уж Тимар не слышит, о чем говорит барышня Атали, какую музыку играет; он не видит никого, кроме Тимеи.
Да и как тут не заглядеться!
Тимее пошел пятнадцатый год, она уже вполне развитая девушка. Однако ее чистый взгляд и наивная неловкость выдают в ней ребенка.
Она уже говорит по-венгерски, но с чуждым акцентов и иногда коверкает слова или употребляет их не к месту, что у нас подвергается жесткому осмеянию. (даже в парламенте, в разгар серьезнейших дебатов.).
Барышне Атали Тимея подвернулась очень кстати: есть кого выставить дурочкой. Бедное дитя для нее - всего лишь предмет шуток.
Атали дает ей донашивать свои платья, которые были в моде четыре года назад. А мода у нас, цивилизованных наций, отличается безумным непостоянством. То-то смеху было бы, вздумай кто-нибудь среди бела дня появиться на улице в платье с пышным кринолином, а ведь еще недавно он был так моден.
Одно время кринолин прилаживали не на бедрах, а на плечах. Рукава у платьев выкраивались такими пышными, что их приходилось поддерживать широкими обручами наподобие бочки, а чтобы ткань на морщила, набивали их, как подушки, ощипанным пером; платье доходило до щиколоток, и было оторочено оборками. Довершали этот модный убор высоко воткнутый гребень, с помощью которого держалась прическа, и огромный бант, пришпиленный к пучку.
Этот наряд казался прекрасным, пока был в моде, но четыре года спустя, когда его давно перестали носить, любая красавица, облачившись в него, выглядела бы пугалом.
Атали доставляло удовольствие делать из Тимеи пугало.
Бедняжка, сроду не видевшая европейской моды, воспринимала все эти вычуры, как любая представительница дикого племени: одеяние нравилось ей. Как она обрадовалась, когда Атали Разодела ее в свои вышедши из моды аляповатые шелковые платья. А уж когда ей в волосы воткнули огромный гребень и пришпилили к пучку яркий бант! Ей казалось, что в новом наряде она стала необычайно красива. И когда при виде нелепо разряженной девочки прохожие улыбались, Тимея полагала, что это знак восхищения, и чуть не бегом бежала по улице, чтобы на нее не пялились попусту. Не мудрено, что в городе не было ей другого прозванья, кроме как "блажная турчанка".
Как бы ее ни дурачили, Тимея не сердилась. Душа ее была еще по-детски чистой, чтобы понять, когда положено сердиться. Она не улавливала даже самую неприкрытую насмешку.
И Атали доставляло особое наслаждение выставлять девочку на посмешище, в особенности перед мужчинами. Когда в дом являлись молодые люди, она подстрекала их ухаживать за Тимеей. Ее Чрезвычайно забавляло, что Тимея воспринимает эти ухаживания всерьез, что ей нравится, когда к ней относятся как к барышне и на танцевальных вечерах оказывают ей внимание, приглашая танцевать. Ну не потеха ли, когда кавалеры, дурачась, преподносят Тимее огромные букеты садовых цветов, тщательно подобранный, но совсем не пригодных для украшения туалета, когда вынуждают ее произносить неуклюжие фразы, вызывающие дружный смех всей компании. Ах, как красиво выделяется из общего хохота дивный, заливчатый смех Атали!
А госпожа Зофия избрала к Тимее более серьезный подход: она вечно бранит девочку.
Что бы ни делала Тимея, как бы ни старалась, госпожа Зофия знай ее корит. А бедная воспитанница по обыкновению всех девочек-подростков и без того неловка, и чем больше ее бранят, тем больше промахов совершает.
- Кто же подает чашку перевернутой кверху дном? Ну что за нескладеха! Неужто до сих пор не запомнила, какую ложку подавать Атали? Кто потаскал сахарное печенье? Не ты разве? Ишь сладкоежка! Чем ты опять все платье перепачкала? Думаешь, тебе каждый день будут новое подавать? Господи, разве так вытирают ножи? Кто отбил у чашки ручку - небось опять ты? Только для того и берешь на себя вину, чтобы я у служанки не удержала из жалования; с тебя ведь не удержишь, тебе жалованья не полагается.
Барышня Атали встает на защиту Тимеи.
- Полно тебе, мама, что ты на нее так ополчилась? Обращаешься с ней, как с прислугой, хотя прекрасно знаешь, что Тимея не прислуга. Терпеть не могу, когда ты на нее кричишь.
И Тимея бросается целовать руки госпоже Зофии, чтобы та на нее не сердилась, барышне Атали за ее заступничество и им обеим, чтобы не ссорились из-за нее.
Где еще встретишь натуру столь покорную, столь благодарную! Но госпожа Зофия ждет не дождется, когда Тимея на минуту выйдет из комнаты, чтобы высказать дочери свою затаенную мысль, но так, чтобы гости - Тимар и капитан Качука - тоже слышали:
- Лучше бы и впрямь воспитывать ее прислугой, а не барышней. Ты ведь знаешь, какая беда с ней случилась. Те деньги, что Тимар... то есть господин Леветинцский, спас для нее, были отданы в рост под проценты одному магниту. А тот обанкротился, все деньги пропали, и у девочки теперь нет ничего, кроме того, что на ней надето.
"Ага, значит, вы уже успели ее совсем без гроша оставить!" - мелькает у Тимара мысль, и он вдруг испытывает такое облегчение, словно из долгого срока учебы ему скостили целый год.
- Меня только одно в ней раздражает, - говорит Атали. - Она такая бесчувственная. Ругают ли ее, насмехаются ли над ней, она сроду не покраснеет.
- Такова особенность греков! - замечает Тимар.
- Причем здесь греки? - пренебрежительно роняет Атали. - Это верный признак болезни. У нас в пансионе любая воспитанница умела вызывать у себя такой неестественный белый цвет лица. Наглотаешься мела и поджаренный кофейных зерен - вот и вся премудрость.
Слова Атали обращены к Тимару, но взгляд прикован к лицу господина Качуки.
А господин Качука не отрывает глаз от трюмо, в котором можно увидеть отражение Тимеи, когда та снова войдет в комнату. Атали подметила эту его хитрость.
Не укрылась она и от Тимара.
Вошла Тимея, неся поднос, уставленный звякающими бокалами; все ее внимание поглощено тем, как бы какой из них не уронить. После того, как госпожа Зофия взвизгнула: "Осторожно, не урони!" - она и в самом деле уронила весь поднос; к счастью, бокалы упали на мягкий ковер и ни один из них не разбился, просто все они покатились врассыпную.
Госпожа Зофия тотчас собралась накинуться на нее, однако Атали вовремя пресекла ее порыв:
- На сей раз ты сама виновата! К чему было говорить ей под руку? Тимея останется со мной, а на стол пусть накрывает служанка! Расстроенная госпожа Зофия удалилась на кухню и собственноручно сервировала полдник.
А господин Качука в то т момент, когда Тимея уронила бокалы, с ловкостью военного подскочил к ней и, вмиг собрав бокалы, поставил их на поднос, который Тимея держала трясущимися руками.
Благодарный взгляд больших темных глаз юной девушки не укрылся от внимания ни Атали, ни Тимара.
- Послушайте, господин капитан, - шепнула Атали своему жениху, - не подстроить ли нам шутку? Хорошо бы разыграть эту малышку. Сделайте вид, будто ухаживаете за ней, вот уж поразвлечемся... Тимея, ты будешь полдничать с нами. Садись подле господина капитана.
Этот замысел мог быть горькой шуткой или язвительной подковыркой, мог быть продиктован самолюбивой ревностью или злобой. Посмотрим, что из этого получится.
Вконец сконфуженная, с плохо скрываемой радостью девочка села за стол напротив пленительной красавицы Атали, которая, дозволив жениху поухаживать за Тимеей, теперь восседала за столом, словно королева, подавшая нищему ребенку золотой. Бедняк осчастливлен - на один день, а королевского богатства не убудет.
Капитан предложил Тимее сахару, но серебряные щипцы никак не хотели слушаться девичьей руки.
- А вы возьмите своей прелестной белой ручкой! - ободряюще сказал ей капитан.
От этих слов Тимея настолько растерялась, что взятый ею кусок сахара опустила вместо кофейной чашечки в стакан с водой.
Ей еще никто никогда не говорил, что у нее красивые белые руки.
А ведь у капитана, возможно, и в мыслях не было смущать Тимею, когда он посоветовал ей взять сахар пальцами. Искренне желая помочь ей; это даже красиво, если сахар возьму такие чистые детские руки.
