Он кивнул.
— Вольф ведь предприниматель, как я слышал. — Он слегка усмехнулся, что позволяло предположить — он не считает деятельность Саймона достаточно респектабельной, а может, она слишком мелка, чтобы заинтересовать его.
— Он всегда скучает, — пояснила Алекса. — Поэтому он всегда ищет чего-то нового. Меня это забавляет.
— Могу себе представить… скука — ужасная вещь. — Он помолчал. — Раньше я никогда не скучал. Не знал значения этого слова. Когда растут дети, времени всегда не хватает — и всегда что-нибудь происходит. О, я был занят. Фонд, политика, бизнес. Однако иногда мы устраивали хороший отдых — в Мэйне летом, лисьи охоты осенью… — казалось, он говорит сам с собой. Какое-то мгновение он глядел в пустую кофейную чашку. — Потом, как вы знаете, моя жена умерла, дети выбрали свою дорогу в жизни, я отошел от политики… — Он посмотрел, словно оправдываясь. — Двух попыток выдвижения в президенты хватит для любого человека, кроме разве что Ричарда Никсона. Однажды утром я проснулся и понял, что делать мне нечего. Да, надо принимать деловые решения, проводить встречи, но к семье Баннермэнов относятся с уважением того рода, что к этим проклятым космическим кораблям, которые запускают на Марс, к звездам… — Он прикрыл глаза, словно пытался представить корабль, о котором говорил. Снова открыл глаза и улыбнулся ей. Улыбка, догадывалась Алекса, служила извинением за то, что она вынуждена слушать о его проблемах. — Я имел в виду звездолет, вечно летящий к звездам собственным курсом, хотя те, кто его построил, давно умерли и погребены, вы меня понимаете? Мой дед сотворил нечто подобное. Оно движется и движется вперед, как он и хотел.
Был ли он пьян? Он говорил вполне связно, несмотря на то, что улетал воображением в космос, но она никак не могла представить причину, по которой Баннермэн внезапно решил ей довериться. В общем, она поняла, что он имел в виду. Она видела «2001 год»[20] — это был один из любимых фильмов Саймона, и на нее произвело впечатление, как звездолет угнетал и уничтожал свою команду, хотя сам фильм она находила мрачным и затянутым. Только позднее она обнаружила, что Саймон и его друзья смотрят его сквозь туман марихуаны — этот фильм был объектом поклонения для тех, кто вырос среди наркотической культуры.
Значит, Баннермэн думал о «2001 годе»? Увидел ли он, без поддержки наркотиков, в огромном безжизненном корабле, летящем сквозь космос к неизвестной цели, некую метафору своей нынешней жизни? Сама она ненавидела, когда что-то было слишком большим и ей не подчинялось. В детстве она заливалась слезами на платформе железнодорожной станции, когда мимо проносился поезд, напуганная устрашающими размерами и грохотом локомотива, скрежетавшего и клацавшего всего в нескольких шагах от нее, словно сказочное чудовище. И по сию пору она сильно нервничала, переходя нью-йоркские улицы, среди автобусов и автофургонов. Хотя она никогда не бывала в круизе (и даже не хотела), она знала, что ей было бы противно оказаться на пароходе, пусть и роскошном.
То, что Артур Баннермэн, казалось, испытывал те же страхи, поубавило ощущения, что она претендует на рабочее место. Внезапно она поняла, что не испытывает перед ним благоговения. Это был несчастный человек, который тихо, упорно и слишком много пил, видел кошмары о космических кораблях и явно хотел, чтобы она его пожалела.
— Я вас понимаю, — сказала она. И добавила с некоторой резкостью. — Но ведь это совсем неплохо — быть богатым. Я имею в виду — все именно этого и хотят, правда?
— Правда? — Его, казалось, искренне удивила эта мысль. — Наверное, правда. А вы бы поверили мне, если б я сказал, что это совсем не так весело?
— Для меня это звучит странно.
Он усмехнулся.
— Честный ответ. Мне он нравится. Но если бы у вас были деньги, что бы вы стали с ними делать? Я имею в виду деньги, много превышающие все, что вы можете потратить, и все, что вам нужно. Знаете, это тяжелая ответственность — иметь то, что хотят все, и гораздо больше. Я старался защитить от этого знания своих детей, не желая для них такой затворнической жизни, как у меня. Не думаю, что мне это удалось. Вероятно, это вообще невозможно.
Баннермэн встал с некоторым трудом. Возраст или виски были тому виной? Подошел к ней, когда она поднялась из-за стола, галантно, как всегда, и проводил ее обратно в библиотеку, где велел подать себе еще виски. Она подошла к окну и выглянула в парк.
— Великолепно, не так ли? — спросил он. — Листья уже начинают менять цвет. За городом они уже пожелтели. Вам следовало бы поглядеть на осенние краски в Кайаве. Вы их видели?
Она покачала головой. — Никогда.
— Вы просто обязаны! Это не то зрелище, которое следует пропускать, запомните! А я вас не задерживаю? Вы, должно быть, хотите вернуться в свой офис?
— Офис может подождать.
Она отвернулась от окна Где-то по ту сторону парка, невидимое отсюда, располагалось ее собственное жилище — словно бы принадлежащее другому миру. У окна стоял стол Баннермэна, антикварное бюро, цена которого была очевидна даже ее неопытному глазу. Бумаг на нем не было, столешница, обтянутая выделанной кожей, была совершенно пуста. Он что, здесь работает? А если так, чем он занят? Правда, на столе было несколько фотографий в серебряных рамках.
На одной была изображена девочка лет четырнадцати, наклонившаяся в седле, чтобы приколоть ленту к уздечке своей лошади. Она не выглядела счастливой — ее лицо под козырьком бархатного жокейского кепи казалось серьезным и даже, каким-то трудно определимым образом, обиженным. Двойной складень содержал фотографии двух мальчиков. Один выглядел в точности как юная версия Баннермэна, выражение его лица отражало решимость не улыбаться фотографу, другой был помладше, лет двенадцати, и улыбался от уха до уха — это было единственное счастливое лицо в галерее семейных портретов Баннермэна. В отдельной маленькой рамке утонченного дизайна стояла фотография третьего мальчика, тоже очень похожего на Баннермэна, однако в выражении его глаз и рта читалось нечто скрытое и отстраненное, печаль, заметная даже на снимке.
Баннермэн упоминал троих детей, но здесь их было четверо. Она стал гадать, чем можно объяснить подобное умолчание, и ей снова захотелось узнать о нем побольше.
В рамке гораздо большего размера, в стороне от остальных стояла цветная фотография женщины лет сорока с официальным выражением лица — портрет того рода, что можно увидеть в журнале «Город и деревня» в виде иллюстрации к статье о роскошных имениях богачей. На женщине, сидевшей посреди изысканно обставленной комнаты, был светло-серый костюм от Шанель и единственная нитка жемчуга. Она приняла такую позу, словно фотография должна была в точности продемонстрировать, как подобает сидеть леди: колени и лодыжки плотно сжаты, руки аккуратно сложены на коленях, спина прямая как у солдата на параде.
У миссис Баннермэн были светло-серые глаза и черные волосы — так же, как у нее, отметила Алекса с определенным чувством дискомфорта. Не это ли было причиной приглашения на ленч?
Она знала, как мало нужно воображению, чтобы разглядеть подобное сходство. Зачастую она сама видела в пожилых мужчинах нечто, напоминающее отца — увидела даже в Баннермэне, когда впервые встретила его в галерее. Речь шла не столько о физическом сходстве — к тому же, по сравнению с Баннермэном, отец был молодым человеком, хотя ей, конечно, в детстве так не казалось, — сколько в сочетании мелких деталей: изящной, слегка поспешной манере Баннермэна есть, что казалось вполне естественным для богатого аристократа, но всегда выглядело странным для мускулистого фермера с большими, шершавыми, мозолистыми, натруженными руками, или в том, как Баннермэн двигался к тому, что интересовало его — быстрая походка, голова вперед, словно он собирался что-то боднуть.
— Рассматриваете мою семью? — спросил он.
Она вспыхнула. Неужели он подумал, что она сует нос куда не следует?
— Извините… да. Ваша жена очень… была очень красивой женщиной.
— Верно. Настоящая красавица. Она была из семьи Мерривейл. Из Филадельфии, вы знаете. Ее родные были отнюдь не довольны, что она вышла за Баннермэна. — Он улыбнулся. — О старом Джоке Мерривейле, ее деде, говорили, что если он попадет в рай, то будет ждать, когда Господь ему поклонится. Счастлив сказать, что сейчас в мире гораздо меньше снобизма. В Филадельфии считалось, что бедная Присцилла совершила ужасный мезальянс.
Алексе трудно было представить кого-то более аристократичного, чем Артур Баннермэн, но по тому, как он говорил, ясно было, что он слегка благоговел перед своей женой, как многие средние американцы, женившиеся на женщинах из высшего общества и потом пожалевшие об этом.
— Никогда не слышала о Мерривейлах, — сказала она.
