— Почему вы так думаете? — Эйдан почувствовал легкое головокружение, вызванное ревностью и смущением.
— Я знаю, Эйдан. Но его даже католиком не назовешь. А что за моральные принципы у этого человека! У него нет любви к школе, но они считают, что это человек, проверенный временем. Хотя, если копнуть, в его педагогической практике можно найти множество проблем.
— Когда он ударил восемнадцатилетнего подростка? — уточнил Эйдан.
— Ну, все считают, что парень распространял наркотики, и потому ему нечего делать возле школы.
— Вы не можете просто так оставить ваше место, — произнес Эйдан.
— И я не могу, и вы не можете, но наши дни сочтены.
— Вам шестьдесят пять, мистер Уолш, мне же только сорок восемь, и я никогда не задумывался о том, чтобы сменить должность.
— И правильно делали, Эйдан. Вот о чем я и говорю. У вас есть любимая жена и дочери, жизнь вне школы. Вам нужно держаться за семью и не допускать, чтобы школа заняла место любовницы.
— Вы очень добры, и я ценю ваши слова. И это не лукавство. По правде говоря, благодаря вашим предостережениям я буду выглядеть не так глупо.
Вернувшись домой, Эйдан увидел Нел в черном платье. На шее у нее был повязан желтый платок. В этой униформе она всегда ходила на работу в ресторан.
— Но ты же не работаешь вечером по понедельникам, — прокричал он неожиданно для самого себя.
— У них не хватает сотрудников, и я подумала, почему бы мне не выйти… Сегодня все равно нет ничего хорошего по телевизору, — ответила она и только потом обратила внимание на его лицо. — Там в морозилке возьми кусок мяса, а на гарнир… посмотри, вроде осталась субботняя картошка… жаренная с луком. Хорошо?
— Хорошо, — ответил он. Он не станет ничего говорить ей. Возможно, это даже лучше, что Нел уходит. — А девочки дома?
— Гранья, видимо, переехала в ванную. Очевидно, сегодня тяжелый день.
— Кто-то, кого мы знаем? — Он сам не понял, почему это сказал, и заметил раздражение на ее лице.
— О чем ты говоришь?
— Помнишь, когда они были совсем маленькими, мы знали всех их друзей? — спросил Эйдан.
— Да, а как они будили нас, когда ни свет ни заря начинали кричать и играть в мяч… Ладно, мне пора идти.
— Отлично, удачи. — Его голос прозвучал совершенно бесстрастно.
— У тебя все в порядке, Эйдан?
— Как будто тебе не все равно, в порядке я или нет?
— Что это за ответ? Я задала тебе самый обыкновенный вопрос.
— А я и отвечаю. Тебе это важно?
— Уж не собираешься ли ты вызвать к себе жалость? Всем тяжело, Эйдан. Мы все устали. Никому не живется легко. Почему ты считаешь, что только у тебя проблемы?
— А что, у тебя есть проблемы? Ты никогда мне ничего не говорила.
— А какого черта я должна тебе сейчас что-то рассказывать, за три минуты до автобуса?
И она ушла.
Он заварил растворимого кофе и сел с чашкой за кухонный стол. Вошла Бриджит. У нее были темные волосы и веснушки, как у него, но, к счастью, не такие крупные. Старшая сестра была в мать — блондинка.
— Папа, это нечестно, она заняла ванную почти на час. Она пришла домой в половине шестого, в шесть часов зашла туда, а сейчас почти семь. Папа, скажи ей, чтобы выходила, мне тоже нужно.
— Нет, — быстро ответил он.
— Что значит «нет»? — Бриджит сильно удивилась.
Как он обычно поступал в такой ситуации? Попытался бы разрешить ее мирным путем, напомнив, что душ есть и на нижнем этаже. Но сегодня у него не было сил на то, чтобы разряжать обстановку. Пусть хоть подерутся, он и пальцем не пошевельнет, чтобы успокоить дочерей.
— Вы уже взрослые женщины, разберитесь уж как-нибудь. — И вышел в столовую, прихватив чашку с кофе и закрыв дверь.
Какое-то время он сидел, глядя перед собой. Казалось, жизнь складывается неправильно. Нет счастливых семейных обедов за большим столом, бесполезно стоящим в столовой.
Ни семья, ни друзья никогда не садятся на эти темные стулья, чтобы поговорить по душам.
Когда Гранья и Бриджит приводили подружек домой, они приглашали их в свои спальни или хихикали вместе с Нел на кухне. Эйдан оставался в гостиной и смотрел по телевизору передачи, которые ему совсем не хотелось смотреть. А не лучше ли было, если бы он имел свой укромный уголок, где мог бы спокойно отдыхать?
Вдруг в памяти возник стол, какой он видел в магазине секонд-хенд, такой замечательный стол с выдвигающейся крышкой. И в его комнате непременно стояли бы свежие цветы, потому что он любил их красоту и аромат и не забывал бы менять воду каждый день, что Нел считала скучным занятием. Днем в окно проникали бы мягкие лучи солнца. Возможно, он поставил бы у окна кресло или диван и повесил тяжелые шторы. Он мог бы там читать и приглашать друзей, да и не только, потому что теперь знал наверняка — у него больше не будет семейной жизни. Он должен осознать это и перестать надеяться на какие-либо изменения.
Он мог бы целую стену завесить полками с книгами, а возможно, приобрести CD-плеер. А может быть, наоборот, он никогда бы не стал покупать его, потому что не собирается соревноваться с Тони О’Брайеном. Можно ведь и завесить все стены картинами или фресками, привезенными из Флоренции. И Эйдан читал бы статьи в журналах о великих операх. Мистер Уолш думал, что у него есть семейная жизнь. Она действительно была раньше. Но теперь закончилась. Но он не станет посвящать себя школе.
Эйдан сидел, грея руки о чашку с кофе. Эта комната слабо отапливается, и темновато здесь. Нужно вкрутить еще лампочки, чтобы на стены не падали тени.
В дверь постучали. На пороге стояла Гранья, нарядно одетая.
— У тебя все хорошо, папа? — поинтересовалась она. — Бриджит сказала, что ты немного странный, вот я и подумала, не заболел ли ты?
— Нет, со мной все в порядке, — ответил он, но казалось, его голос звучит как-то отрешенно.
Если так показалось ему, то как же он прозвучал для Граньи? Эйдан попытался изобразить улыбку.
— Ты такая нарядная, куда-то идешь? — спросил он.
Дочь почувствовала облегчение, увидев прежнего отца.
— Я не знаю, я познакомилась с потрясающим парнем, как-нибудь расскажу тебе.
— Расскажи сейчас, — сказал он.
Гранья хмыкнула:
— Нет, пока не могу, я должна посмотреть, как у нас все пойдет. Если будет что рассказать, ты первый обо всем узнаешь.
Он ощутил невыразимую печаль. Девочка, которую он так долго не спускал с рук, которая смеялась над его шутками и считала его самым умным на свете, сейчас едва ли могла дождаться, чтобы убежать от его расспросов.
— Ладно, хорошо, — сказал он.
— Не сиди здесь, папа. Тут холодно и одиноко.
Эйдан хотел сказать, что в этом доме везде холодно и одиноко, но не стал.
— Веселого тебе вечера, дочка…
Он пошел в гостиную и сел перед телевизором.
— Что ты смотришь? — спросил он у Бриджит.
— А что бы ты хотел посмотреть?
Ее равнодушный ответ огорчил его еще больше, чем он мог ожидать.
Он посмотрел на свою младшую дочь, на ее веснушчатое лицо и большие карие глаза, такие дорогие и любимые. Обычно такая непосредственная в общении с ним, сегодня она посмотрела на него таким взглядом, как будто он лежал в больничном коридоре на каталке.
Они просидели рядом до половины двенадцатого, смотря передачи, которые им обоим совершенно не нравились.
Эйдан уже лежал в постели, когда Нел в час ночи вернулась домой. Свет был выключен, но Эйдан не спал. Он слышал, как к дверям дома подкатило такси; жене всегда оплачивали такси, когда она работала допоздна.
Она тихо вошла в комнату, и он почувствовал запах зубной пасты и шампуня, потому что она уже успела принять душ. Она включила настольную лампу на своем прикроватном столике, как делала всегда, чтобы почитать перед сном. Она никогда не обсуждала с ним книги, которые читала, да в последнее время он и не интересовался. Они вообще мало разговаривали.
Даже сегодня, когда ему так хотелось обнять ее, уткнуться в ее мягкую кожу и рассказать о Тони, который может стать директором школы, потому что он более пронырливый, не мог решиться излить ей свою душу. Эйдану хотелось сказать, что он переживает из-за того, что Нел приходится ходить в свой ресторан и наблюдать там за богатыми людьми, жующими и пьющими. Но он лежал и слушал, как вдалеке бьют городские часы.
В два часа Нел отложила книгу и приготовилась спать, лежа на своей стороне так далеко от него, как будто спала в соседней комнате. Когда часы на городской башне пробили четыре утра, Эйдан понял, что Гранье осталось спать три часа, до того как она встанет на работу.
Но он ничего не мог ни сказать, ни сделать. Было совершенно понятно, что девочки жили своей собственной жизнью, и он не мог учинять им допрос. Ему были неприятны эти мысли, но их семью уже нельзя было назвать полноценной. Они возвращались домой, когда хотели, а если не возвращались, то звонили в восемь часов утра во время завтрака — сказать, что с ними все в порядке и что они ночевали у подружки. Но Нел поощряла такое поведение, предпочитая, чтобы девочки остались у кого-то из своих подруг, чем в подвыпившем состоянии возвращались домой или, не поймав такси, под утро шли пешком.
