Смуглое лицо Далдар-хана почернело от злости. Лачи, глядя ему прямо в глаза, расхохоталась.
— Смотри-ка, сейчас я высвобожу свою руку!
Она как-то извернулась, сделала какое-то неуловимое движение, и рука ее была уже свободна.
Присутствующие разразились громким смехом.
Далдар-хан замахнулся на Лачи, но, увидев побледневшее, суровое лицо начальника, не посмел ударить ее.
— Далдар! Что это такое? — жестко спросил Хуб Чанд. Затем, обращаясь к заведующей женским отделением Джинан Бай, сказал:
— Джинан Бай, уведи ее и посади на шесть месяцев в одиночную камеру! Как видно, это опасная преступница!
— Я не хочу в одиночную камеру! Я не хочу в одиночную камеру! — громко закричала Лачи.
Джинан Бай испуганно отступила. По приказу Хуб Чанда несколько надзирателей дотащили ее до женского отделения, расположенного в западной части тюремного двора.
Хуб Чанд не мог уснуть в эту ночь. Он долго рассматривал при тусклом свете ночника картины, развешанные по стенам его уютной квартирки. Как он любил свои картины! После атмосферы насилия и тирании, дарящей в тюрьме, эти картины были как бы его убежищем. Они заменяли ему жену, детей, друзей. Он знал и любил каждый мазок, каждый штрих в своих картинах — свидетелях его многолетнего одиночества. Но сегодня они показались ему совсем чужими. Ему казалось, будто что-то рухнуло, изменилось, что он никогда прежде не видел этих картин.
Как он мог написать их?! Ведь они совершенно лишены жизни. Нет, это не его картины, это бессмысленная мазня какого-то безумца. О чем говорят они? Многие годы он пытался оживить их, но разве картины могут говорить? Мертвые трупы мертвых безжизненных картин! В них не было души, как же они могли заговорить? Он вдруг рассердился на Лачи. Ему пришла в голову мысль, что он совершенно бесполезно растратил свою молодость. У него было ощущение как у человека, мучимого жаждой, который в поисках воды пошел по неправильному пути и вышел к высохшему колодцу. Он сорвал со стен картины, извлек их из рам и начал рвать с таким чувством, словно рвал прошедшие страницы своей жизни. В глазах его стояли слезы. Ведь страницы жизни — это не бумажные листочки, их заново не напишешь.
— Ну что ж, теперь я буду только тюремщиком! — подумал он.
* * *
Джинан Бай в молодости была проституткой, а когда утратила свежесть и юность, занялась воровством. К старости она стала знаменитой сводней, завлекала красивых девушек и продавала их маклерам. Это давало ей неплохой доход, хотя, правда, и риск был немалый. Раз пять она отсидела в тюрьме. В последний раз, когда Джинан Бай завлекла молодую беременную женщину, ее обвинили в детоубийстве и присудили к пожизненному заключению. У нее были добрые глаза, беззубый рот, приятный голос. Каждый ее жест, движение источали материнскую любовь, поэтому женщины были очень привязаны к ней. Тюремные порядки Джинан Бай знала хорошо — ей не в первый раз приходилось быть там. Теперь тюрьма стала ее домом, родиной. Она нравилась и начальству, и заключенным. Даже матерые грабители из мужского отделения уважали ее за то, что Джинан умела все. Она, словно бизнесмен, спокойно, добросовестно и точно могла выполнить любое дело. Жаль, что ей не удалось получить образование, что она родилась в бедной семье. Джинан Бай обладала всеми необходимыми качествами бизнесмена. И если бы ее не приговорили к пожизненному заключению, она в один прекрасный день непременно стала бы миллионершей.
Джинан Бай рассказывала женщинам обо всем, что делалось за стенами тюрьмы. Через нее же осуществлялась связь с мужским отделением. С ее помощью заключенным передавались наркотики и деньги.
А разве люди, сидящие за решеткой, перестают любить? Разве могут мужчины забыть о существовании женщин? Да разве они не мужчины? Разве они лишены чувств? Разве у них не вспыхивает страсть? Жизнь — это воздушный шар. Надавишь с одной стороны — вздуется с другой, а надавишь сильнее — лопнет совсем. Это своего рода протест против насилия. Чтобы понять это, особого ума не требуется. Джинан Бай никогда не оказывала на заключенных сильного давления. Она делала это в меру, потому что умные преступники умеют уподобляться в этом людям благородных профессий. Можешь заниматься шантажом, вымогательством, но в меру. Можешь брать взятки, но не вызывать нареканий. Обманывай и одурачивай, но знай предел. Грабь, но так, чтобы осталось и на следующий раз. Между преступлением и политикой разница небольшая.
* * *
Первые шесть месяцев прошли тихо, спокойно. Гуль часто навещал Лачи. Ей не приходилось просить милостыню, воровать, обманывать кого-то, чтобы добыть денег на еду. И работа была нетяжелая. Может быть, для других она и была тяжелая, но не для Лачи. За то время, которое она провела в одиночной камере, в ней появилось спокойствие, уравновешенность. После беспокойной жизни на воле тюремная жизнь казалась ей чрезвычайно тихой и спокойной.
Однажды Джинан Бай подошла к ней и сказала:
— Идем! Тебя зовет начальник тюрьмы.
— Зачем?
— А я почем знаю? — улыбнулась Джинан. — Что-нибудь приятное, наверное, ждет тебя. Идем!
Лачи последовала за нею. Хуб Чанд приветливо встретил ее. Было семь часов, рабочий день уже закончился. Он приказал освободить небольшую комнатку, смежную с кабинетом, для того, чтобы там можно было отдохнуть днем, пообедать. Сюда же он перенес свои принадлежности для живописи. Войдя в комнату, Лачи увидела большой белый холст, натянутый на рамку.
— Что это? — удивилась она.
— Я хочу сделать твой портрет!
— Мой портрет? — в ее возгласе были и удивление и радость.
Он кивнул головой и, указывая на узелок в углу комнаты, сказал:
— Там одежда для тебя. Сними тюремное платье и переоденься. Окликни меня, когда будешь готова, я подожду в кабинете.
— Хорошо, — Лачи стремглав бросилась к узелку.
Хуб Чанд и Джинан Бай вышли из комнаты.
— Можешь идти! — обратился он к ней.
Та улыбнулась своей очаровательной улыбкой, поклонилась и вышла. Вскоре он услышал голос Лачи:
— Заходите!
Он вошел в комнату. Лачи стояла на деревянном помосте с бубном в руке.
— Сфотографируйте меня так!
— Согласен! — он взял кисть и начал растворять краски. — Только никому не говори, что я делаю твой портрет.
— Ладно. Но что в этом плохого? Ведь все люди фотографируют. Однажды на вокзале меня сфотографировал один англичанин и дал мне за это пять рупий. Меня очень многие фотографировали!
— Но это ведь не фотография!
— А что же?
— Это живопись. Я буду писать твой портрет красками на холсте!
— А сколько для этого нужно времени?
— Может быть, дней десять, может, десять месяцев, а может, и десять лет.
— И мне придется десять лет сидеть у вас в тюрьме?!
— Нет, я буду сам приходить к тебе домой!
— Но у меня нет дома! — сказала она печально. — Был бы, если бы я вышла замуж за Гуля!
— Гуль? Это тот патан, который навещает тебя?
— Да!
— Ты его любишь?
— Больше жизни! Бабу, можно мне попросить вас кой о чем?
— Конечно!
— Возьмите и Гуля в тюрьму. Дайте ему здесь каморку — у вас ведь их много. Мы бы жили здесь с ним вдвоем. У нас был бы здесь свой дом.
Хуб Чанд от души расхохотался:
— Глупая! В тюрьму сажают преступников. Это наказание. Разве ты не видишь разницы между жизнью на воле и в тюрьме?
Лачи покачала головой:
— Нет, бабу! Мир за этими стенами тоже похож на тюрьму. Разница лишь в том, что там нет железных решеток.
Ее глаза были задумчиво устремлены в небо. Хуб Чанд как завороженный смотрел на нее.
Лачи оглянулась. Он испуганно вздрогнул и взялся за кисть.
— О, бабу! Да вы еще не начали писать?! Холст-то совсем чистый! — засмеялась она.
— Я пытаюсь вникнуть в тебя!
— Вникнуть в меня? А что во мне есть такого? Я ведь просто Лачи!
— Вот в этом-то и заключается трудность.
— Что?
— Ничего, — немного грубовато ответил он, — стой спокойно, не шевелись и не разговаривай!
— Это очень трудно.
— Но иначе я не могу писать.
Лачи приложила палец к губам. Хуб Чанд поставил ее в надлежащую позу.
Она молча позировала несколько минут. Хуб Чанд делал наброски.
— Бабу! Я хочу пить! — сказала она вдруг.
Он принес ей воды. Прошло еще несколько минут.
— Бабу! А если Гуль тоже убьет кого-нибудь, вы возьмете его в тюрьму?
— Кого убьет?
— Ну, кого-нибудь. Мало ли в этом мире злых людей!
— Убийство — грех, а не преступление. А представь себе, что его приговорят не к двум-трем годам, а к пожизненному заключению?
— Ну что ж, тогда и я с ним тоже буду всю жизнь сидеть в тюрьме!
— А вдруг его повесят?
— О боже! Это будет жестоко! — она задумалась, потом продолжала: — Ну, вы пишите. Я больше не буду разговаривать.
