Довольно скоро она стала съедать по пачке печенья в день. Это помимо всего другого, более существенного. Наверное, она не прочитала то место, где говорилось, что это печенье должно заменять еду, а не дополнять ее.
В отличие от Эммы она не прибегала к более драматическим очистительным методам, и главным образом потому, как она с удивлением потом поняла, что не могла причинить страданий своим родителям.
Так-так-так, думала она, сидя в модном ресторане, вся такая роскошная и стройная. Может, я и не ненавижу вовсе эту старую ведьму. Какое разочарование! О Господи! Меня вдруг осенило. Да ведь я не была дома с Рождества. Разве можно лишить мамочку той радостной минуты, когда она наконец-то увидит свою дочь такой, какой всегда хотела видеть!
Она с трепетом представила себе это радостное событие и отметила в уме, что визит к родителям состоится в ближайший уикенд.
Гейл ждала, когда ее подруга снова обратит на нее внимание.
— Прости, Гейл, ты сказала нечто такое, что навеяло на меня воспоминания. Я тебя слушала, правда. Продолжай, прошу тебя.
— Если тебе неинтересно, ты так и скажи. Мне казалось, что ты хочешь понять Эмму. Между прочим, я могла бы сейчас быть в другом месте.
Марина еще раз извинилась. Гейл успокоилась и продолжила свой рассказ.
— Ее мать и отец брались за любую низкую работу, которая попадалась этим двум рано состарившимся полуграмотным людям. Они предпочитали работу с дополнительными доходами — уборка транспорта, что обеспечивало всей семье бесплатный проезд, работа на фабрике, где рабочим каждый день доставались ломаное печенье или мясные обрезки. Эмма шутила, что никогда не была голодной.
Марина улыбнулась.
— Можно сказать, они замечательно заботились о своей семье.
— И старались облегчить ей жизнь. Сказать можно все что угодно. Но они не знали, что делать с Эммой. Она была большой умницей, рано начала читать, и все такое. Но в доме не было ни одной книги, и ей не разрешали после школы ходить в библиотеку. Они испытывали перед умственными занятиями ужасный страх, которому подвержены некоторые интеллектуально неразвитые люди.
Ишь какая птица, подумала Марина. Если я думаю о своих родителях в точности то же самое, это не означает, что можно произносить такие вещи вслух.
— Она им точно вызов бросала. Ей не свойственно было делать то, чем занимаются другие дети. Эмма не гуляла с мальчиками и вообще непонятно как развлекалась. Да и внешне не была похожа на других. Она была очень мила. И не пожелала следовать семейной традиции, согласно которой нужно быть пухлым и толстым. Они все ели с подносов, сидя перед телевизором, так что ей нетрудно было складывать еду в карманы, чтобы потом от нее избавиться.
И, что еще важнее, она не обнаруживала желания внести свой вклад в семейную казну. Все другие работали лет с одиннадцати. На рынках, в соседних магазинах, везде, где не слишком строго соблюдаются правила.
Но Эмма была далека от всего этого. Ей хотелось вырваться, и она знала, что для этого есть только один способ — образование. Она училась каждую свободную минуту. Друзей у нее не было, потому что девушек, которые ей нравились, она не могла пригласить в свой шумный, довольно неопрятный дом. Да и времени для друзей у нее не было. И к тринадцати годам она стала умной, честолюбивой, симпатичной, стройной.
Марина озадаченно смотрела на нее.
— Гейл, я читала эту историю миллион раз. Бедная, умная, никем не понятая девушка возвышается без чьей-либо поддержки над убогой средой и становится микрохирургом, премьер-министром или еще кем-нибудь в этом же духе. Это называется иметь твердый характер.
Гейл не обратила внимания на то, что ее перебили.
— И они отдали ее в приют.
Марина ужаснулась. Гейл была рада, что наконец-то дождалась реакции, на которую рассчитывала.
— Да-да. Отдали в приют. И не потому, что надеялись, что там ей будет лучше, а чтобы наказать ее. Несколько минут назад ты спросила меня, не обращались ли с ней родители жестоко.
— И ты сказала, что нет.
— Это так. С ней обращались жестоко ее приемные родители.
Марине не хотелось это слышать. Она хотела понять Эмму, но слышать вещи, о которых ей неприятно думать, она не желала. Она так и не выработала в себе надежный механизм, который позволял бы ей переваривать неудобную правду. Вместо прежней чрезвычайно эффективной манеры усваивать пищу. Придется напиться, мрачно подумала она, осушая стакан и одновременно ловя взгляд официанта, чтобы сделать новый заказ.
В первой семье с ней обращались, как с рабыней. Это было нечто из фильма «Вверх-вниз». Она драила полы, стирала вручную белье для всех членов семьи, латала штаны, да-да, латала. И оказалась в больнице. Приемные родители не заметили, что она перестала есть. Она говорила, что покончит с собой, если ее снова отправят в этот дом.
В следующей семье крут замкнулся. Мать не обращала на нее внимания, а отец систематически подвергал ее полному набору запротоколированных оскорблений. Днем он ее бил, ночью насиловал. Она оставалась там до шестнадцати лет, решив, что заслуживает такого обращения, поскольку отдалилась от своей семьи. Сделай она над собой еще одно усилие, чтобы остаться с ними, и она была бы дома и наслаждалась бы счастливой, посредственной жизнью, без мучений.
Марину этот рассказ шокировал. То, что Эмма победила свое трагическое прошлое и получила признание как классная журналистка, восхищало ее. Но тут ей пришло в голову — Эмма вовсе и не победила свое прошлое. Ее прошлое было знаменем победы, которое реяло перед ее испуганными глазами всякий раз, когда она осмеливалась подумать, что ушла от него. «От меня тебе не убежать, ты, неряшливая толстушка, я знаю тебя, видел таких», — было начертано на нем большими жирными красными буквами.
— Она когда-нибудь встречалась со своей семьей? Со своей настоящей семьей.
— О да, это самое смешное во всей истории. Пока ее опекали, она виделась со своей семьей каждую неделю. Ела все, что перед ней ставили, чтобы угодить родителям, потом возвращалась к приемным родителям и, чтобы угодить себе, делала так, чтобы ее стошнило.
Когда ей исполнилось шестнадцать и она наконец освободилась от опекунства, то поступила в колледж, заимела свою квартиру, но продолжала каждую неделю бывать в семье.
Представь себе такую сцену. Эмма, вся такая красивая, умная и не от мира сего, сидит в своих вельветовых джинсах, глаза подкрашены. Среди своих единокровных братьев и сестер. Все четверо закончили школу в шестнадцать лет без единой пятерки. У всех грубые черты лица, любезно завещанные им родителями, заварившими это невкусное генетическое варево. Они сидят себе и курят одну за другой, рыгают и ненавидят ее за то, что она лучше их.
— А о чем они говорят? — спросила Марина.
— Эмма рассказывает им о своей жизни. Показывает свои статьи в глянцевых журналах. Она знает, что они ненавидят ее еще больше за успехи, но ничего не может поделать. Она приносит им ненужные подарки, которые они потом перепродают на распродаже. Она хочет, чтобы ее либо приняли в семью, либо отвергли, но у них попросту не хватает слов, чтобы выразить свое отношение к ней.
Какое-то время обе сидели молча, думая о том, есть ли что-то такое, что они могли бы сделать, помешав тем самым Эмме разрушать себя, тогда как внешние обстоятельства обещали именно такой конец.
Принесли еду. Марина взглянула на тарелку, содержимое которой отливало маслом, и снова ощутила тошноту. Она бросила завистливый взгляд на рыбу и овощи Гейл, которые излучали свежесть.
Прежде чем взять нож и вилку, она несколько раз глубоко вздохнула. Дабы отложить неминуемое еще на несколько секунд, она повернулась и посмотрела на других посетителей. Она завела эту привычку, потому что теперь регулярно обедала и ужинала с Терезой. Они придумывали необычные истории про окружавших их незнакомых людей.
Правда, не все они были незнакомыми. В кабинке в глубине ресторана сидели два человека, которые вели себя так, что было очевидно — это не просто хорошие друзья. Она узнала мужчину, хотя видела его только два раза. Это был Род, муж Терезы, такой большой, с рыжей бородой. Ни с кем не спутаешь.
Поначалу она решила, что Тереза пришла с ним. Она подняла было руку, но тотчас опустила ее на стол.
Это была не Тереза, но выглядела точно как Тереза. Или, лучше сказать, выглядела в точности как Тереза полугодовой давности. Ведь теперь Тереза была высокой стройной сильфидой, одевавшейся так, чтобы играть на все возраставшей схожести с юной Одри Хепберн[36]. Свою хрупкую конституцию она подчеркивала платьями с высокой талией, узкими юбками и брюками.
Но нет, эта сотрапезница Рода была совсем не такая. Да, высокая, но плотная, тогда как Тереза теперь была худощавая. Там, где у Терезы были кости, у нее — изгибы, и еще у нее была улыбка и грудь, тогда как у Терезы — гримаса тревоги и грудная клетка.
