Баннермэн производил впечатление человека, побившегося об заклад, будто пожмет руки всем присутствующим в течение десяти минут. Когда он решал остановиться, то представлял Алексу просто как «мисс Уолден», без дальнейших объяснений.
Вначале она различала имена, но вскоре они стали сливаться в ее сознании за редкими исключениями; Джон Фиппс (пожилой, длинный, лысеющий, похожий в своем фраке скорее на аиста, чем на пингвина), миссис Нельсон Мейкпис (огромная грудь, покрытая целыми слоями бриллиантов, первое живое существо, увиденное Алексой, носившее тиару), мистер и миссис Дуглас Диллон (она заметила, что Диллон при приближении Баннермэна отступил на шаг назад, словно боялся оскорбления действием), мистер и миссис Вильям Ф. Бакли (выглядевшие так, словно их на месте сковало морозом), мистер Джеймс Буйволл (тревожным образом напоминавший одноименное животное) и бесчисленное множество других, чьи имена и лица она не имела возможности запомнить.
Бакстера Троубриджа, по крайней мере, забыть было нелегко, поскольку он был пьян в стельку. Это был крупный мужчина со сложением растолстевшего футболиста. Его патрицианские черты годы и пьянство смягчили настолько, что они готовы были растаять. Баннермэн остановился, чтобы побеседовать с ним подольше — и более охотно, чем с кем-нибудь другим. Троубридж, не могла она не заметить, являл собой образец старомодной элегантности, в превосходно скроенном двубортном смокинге, пошитом так, чтоб удачно — хотя, возможно, и недостаточно, — скрыть его пузо, если б он не забыл застегнуть пуговицы, так что, когда он двигался, крахмальная манишка распахивалась, приоткрывая нижнее белье. Он раскачивался взад-вперед на каблуках лакированных туфель, словно подрубленное дерево.
— Давно не видел тебя, Артур, — радостно сказал он. По крайней мере, он не считал Баннермэна сумасшедшим или опасным.
— Залегал на дно, Бакс, — сердечно прогремел Баннермэн в ответ.
— Так я и слышал. — Бледные, водянистые глаза Троубриджа сфокусировались на Алексе.
— Мисс Уолден, представил ее Баннермэн в обычной манере.
Она заметила, что им с Троубриджем, кажется, для общения не нужно много слов.
— Уолден? — переспросил Троубридж, встряхнув головой. — Уолден, — медленно повторил он, закрыв на миг глаза в попытке сосредоточиться. — Сейчас мало что слышно об Уолденах. Одно из старейших голландских семейств — хотя, без сомнения, вы, мисс Уолден, знаете это лучше меня. Генри Уолден женился на девице Блейр, кажется, но это было до меня. Его сын женился на Пибоди, ужасно глупая была девушка, я забыл ее имя. Был один Уолден курсом ниже нас в Гарварде, он плохо кончил…
— Мистер Троубридж — выдающийся знаток генеалогии, — пояснил ей Баннермэн, а Троубриджу сказал: — Мисс Уолден приехала из Иллинойса.
— Иллинойс? — воскликнул Троубридж, словно Баннермэн назвал Гану или Шри-Ланку.
— Глубинка, Бакстер. — Баннермэн жестко усмехнулся. — Край Линкольна. Вот где находится подлинная Америка! Там, откуда приехала мисс Уолден, обращают не слишком много внимания на генеалогию, и нисколько не страдают от этого, Богом клянусь!
Это не совсем верно, подумала Алекса. В ее родных краях генеалогия была так же важна, как для Бакстера Троубриджа. Графство Стефенсон имело собственное отделение Иллинойского исторического общества и множество различных местных сообществ, включая Дочерей Американской Революции, потомков первопоселенцев и потомков поселенцев сравнительно недавних, насчитывавших три или четыре поколения, как ее собственная семья. Без сомнения, все это имело бы не слишком много веса в глазах Троубриджа, чья родословная, возможно, напрямую восходила к пилигримам «Мэйфлауэра», но это много значило в Ла Гранже, даже в наши дни.
Баннермэн взял ее за руку и повел прочь от Троубриджа, который раскачивался взад-вперед, вероятно, пытаясь вспомнить, кто из нью-йоркских Уолденов в прошлом веке перебрался в Иллинойс.
— Проклятый старый дурак, — сказал Баннермэн, принимая у официанта стакан скотча. — Он был дураком в Гротоне и был дураком в Гарварде, и он по-прежнему дурак.
— Но вы ведь друзья? Вы, похоже, его любите?
— Люблю его? С чего вы взяли?
— Вы, кажется, рады его видеть. По-настоящему рады, хочу я сказать. У вас две различных улыбки, знаете. Большинство людей получает улыбку политика, но мистер Троубридж вызвал у вас настоящую.
Он пристально посмотрел на нее из-за кромки стакана.
— Вы очень наблюдательная молодая женщина… Ну, да, он — старый друг, пусть и пьяный дурак. Богатство отдалило меня от людей. Так было всегда, даже когда я учился в Гарварде. Особенно в Гарварде. Я не жалуюсь, заметьте. Я просто констатирую факт.
— Не похоже, что оно отдалило вас от Троубриджа.
Он рассмеялся.
— Что ж, Бакстер ценит деньги не так высоко, как происхождение. По Бакстеру, все дело в наследии «Мэйфлауэра» и тому подобном. С точки зрения генеалогии, единственное, что представляет интерес в Баннермэнах — то, что мой отец взял жену из Алдонов. Алдоны же восходят к Кэботам и Лоджам, хладнокровным пуританам, как мужчинам, так и женщинам. Вы знаете, что сделали пилигримы «Мэйфлауэра» сразу, как только высадились на берег?
— Полагаю, пали на колени и помолились.
— Несомненно. Но сразу после этого они повесили одного парня, которого во время плавания застукали с чужой женой! — Взрыв смеха, вырвавшийся у него, на мгновение вызвал в зале молчание. — И так они определили будущее Америки, дорогая моя, прямо на том проклятом берегу! Молитва, смертная казнь, никаких дурачеств с женой ближнего своего, и хапай у туземцев столько земли, сколько сможешь. И это, в глазах бедного Бакстера Троубриджа, овеяно аристократизмом и традицией. — Он сделал большой глоток виски. — Меня бы не выбрали в «Порселлиан», если бы за меня не ходатайствовал Бакстер.
— Что такое «Порселлиан»?
— Клуб в Гарварде. Чертовски глупо, но тогда это очень много значило. Они отвергли Рузвельта, знаете, и он никогда этого не забывал. Возможно, потому и стал демократом. Такие люди, как Салтонсталлы, Чапины, Сейноты, Алдоны, Троубриджи, по рождению были достойны членства, но я был первым Баннермэном, поступившим в Гарвард, а в те дни множество народа еще считало моего деда Великим Бароном-Разбойником. Вы не представляете, сколько ненависти вызывало тогда само упоминание его имени.
— Это было очень давно, — сказала она. — Вас это все еще волнует?
— О да, увы. Только раны, нанесенные в детстве, имеют значение — и никогда не заживают.
Маленький оркестрик, скрытый где-то в темных аркадах, наигрывал струнную музыку, едва слышную сквозь усыпляющее жужжание разговоров. Везде были цветы, и они в сочетании с запотевшим стеклом стен и потолка, придавали залу вид огромной экзотической теплицы. Многие женщины постарше были в бальных платьях и длинных перчатках, те, кто помоложе — в нарядах, что видишь в журнале «Вог» во время парижских показов, но крайне редко — вживую. Алекса узнавала, не без зависти, модели Диора, Шанель, Ива Сен-Лорана, Унгаро, Валентино, Дживенши — платья того рода, что отрицают здравый смысл, нормальные денежные ограничения, и сами пропорции женского тела, — произведения искусства, столь же бесполезные и экстравагантные, как весь этот зал, творения «высокой моды», какие каждая женщина уже не считает глупыми и вызывающими, и, безусловно, в глубине души жаждет иметь — вроде гусарского жакета, обшитого золотой ниткой на двадцать четыре карата, и плиссированной, косо обрезанной бархатной юбки. Это были наряды, в которых трудно даже сесть, без посторонней помощи войти и выйти из такси, их может гладить лишь горничная-француженка, а стирать, вероятно, нужно отсылать в Париж, на площадь Конкорд — совершенно непрактичные, но при этом почти убийственной стоимости…
— Здесь не слишком много людей, с которыми я бы хотел поговорить, — произнес он с выражением холодного отвращения на лице. — Общество! — Он выплюнул это слово. — Будь я проклят, если не предпочитаю им политиков и банкиров.
— На прошлой неделе вы не были столь пристрастны к банкирам.
— Дорогая моя, я никогда не встречал банкира, который не был бы в душе преступником. Черт!
С выражением, позволявшим подумать, будто он только что почуял нечто неприятное, он уставился на высокого пожилого мужчину, направлявшегося к ним. Испуг и неприязнь Баннермэна были очевидны. Если бы он был конем, то прижал бы уши к голове и оскалил зубы. Вместо этого он изобразил широкую улыбку из разряда патентованно неискренних — приоткрывшую его квадратные белые зубы, словно он находился в кресле дантиста. Он схватил и пожал руку подошедшего, тряся ее, будто качал воду из старого колодца.
