— Эт-то по кому ты соскучилась? — спросил сердито Кеша, и Нинка поспешила положить трубку. В нём вспыхнула злоба, от которой красным застлало глаза. — Мне ты не говоришь таких слов. По мне ты не соскучилась, да? — Он схватил её за плечо. Он не понимал, как это так получается, но чувствовал: Нинка ему не даётся. С незнакомыми ему людьми, с целым миром она словно перевязана телефонными проводами. А он тут зачем? Резко повернул её к себе. Едва сдержался, чтобы не швырнуть её со всей силы на пол. — Эт-то по кому ты соскучилась?
— Что с тобой, Кеша? — спросила удивлённо, участливо, ничуть не испугавшись его свирепости. — Это мой сослуживец Алёша. Он сейчас за меня делает мою работу, взял мои рукописи, потому что я болею. Он мне как брат. У него трое детей, жена не работает, мать больная.
Её взгляд проник в него, и безвольно опустились руки. Но он ещё раз попытался огрызнуться:
— Работа, работа. Ты всегда была такая? Больная — значит, болей. К тебе приехал личный врач, лечить. А я не могу даже приблизиться к тебе. Сеанс должен быть утром, а ты — работать! — Но под её взглядом Кеша прикусил язык. Всё было в её доме не так, как он привык видеть и понимать. И она совсем не такая, какая явилась ему в Улан-Удэ.
Будь он прежним, подхватил бы сейчас свои вещички и — айда домой!
— Хочешь, пойдём в кино? — спрашивает Нинка тоненько.
Он отрицательно качает головой.
— Ну а просто погуляем?
Он усмехается:
— Что здесь — тайга?
Она начинает ходить по комнате.
— А почитать ты не хочешь? — спрашивает ласково. — У меня есть очень хорошие книги. Весь Толстой, весь Лесков, весь Хемингуэй. Когда мне бывает плохо, я стараюсь начать жить чужой жизнью, и сразу свои страдания отступают перед чужой болью. Не хочешь читать, может, посмотришь телевизор? Днём часто показывают вчерашние фильмы. Ты скажи, чего хочешь ты? То и будет тебе.
Звонит телефон.
— Не-ет. — Кеша загораживает Нине путь к нему. — Я уже понял, ты до ночи будешь связана с чужими людьми. Хватит.
Телефон звонит.
— А если это Оля? Или отец? А если это Варя с Ильёй?
Кеша отступает, но телефон уже замолчал.
— Ладно, чёрт с тобой, живи как хочешь.
Он ложится, но сон не идёт к нему. И вообще он ничего не хочет, ничего не помнит, ничего не знает о себе. Он не хочет никуда идти, ничего делать, не хочет говорить с Нинкой. Казалось бы, плохо тебе — освободись от мирского, расслабься, растворись в воздухе. А он не может — лежит бревном на тахте, ощущая вялую плоть.
Нина читает плотно исписанные листки, сидит вполоборота к нему — снова не обращает на него никакого внимания.
Звонят в дверь. Наверное, Оля пришла.
Нина нехотя откладывает листки, идёт в переднюю.
— Семён Петрович? — В голосе её крайнее удивление, крайняя растерянность. — Дина?
В одну секунду Кеша оказывается в передней.
— Э-э, простите, Нина Степановна, что бе-эз пре-эдупреждения.
Неказистый оплывший мужичонка топчется перед Ниной. Он прижимает к крахмальному животу гвоздики. Во рту он перекатывает жвачку. Видно, жвачка мешает ему, он выплёвывает её в платок. Мужик страдает несварением желудка. Обмен ни к чёрту. Любит мясное и тесто. Девчонка — тощая, красная. Жидкие волосы стянуты по бокам, как у школярки. Нос — горбатый, губы — узкие. Девчонка много сидит. Любит солёное и острое.
— Семён Петрович! — Вид у Нины крайне обалделый. — Заходите, будем пить чай. Дина, положи зонтик сюда. Да, познакомьтесь. Это Иннокентий Михайлович — мой лечащий врач. Это Семён Петрович — мой непосредственный начальник. Это Дина, мы вместе работаем. — Нина тоже топчется на месте, не зная, что делать: взять цветы у мужика или просто идти на кухню?
— Я давно, э-э, хотел навестить вас, но вы знаете обстановку. Дисциплина соблюдается только тогда, когда, э-э, заведующий на месте.
Наконец все на кухне. Кеша не знает, садиться ему со всеми за стол или идти опять лежать.
— Садись, Кеша, — говорит Нина, но Кеша, ни слова не говоря, идёт в комнату. Он зол, что снова кто-то влез между ним и Нинкой, но жадное любопытство к её жизни заставляет ловить каждое слово — двери настежь, он слышит даже дыхание Нинки, чуть торопливое.
— С планом в нашей редакции на сегодняшнее число нормально. Балластом является только «Охотское море».
— Я не справилась, — всхлипнула Дина. — Я Дондоку Гоможаповичу говорю: «Этот кусок надо снять». А он мне в ответ: «Нина Степановна заставила бы меня весь роман переписать так, как написан этот кусок». Я говорю, массовая сцена перегружена людьми, а он утверждает, что в ней не хватает материала.
Кеша не понимает, чего они хотят от Нинки.
— Вы пейте, чай только что вскипел. Ешьте печенье.
— Нина Степановна! — Голос толстяка торжественен. — Мы решили передать Асылова вам.
Кеша привстаёт на тахте. Это ещё что за Асылов?
— Вы извините, э-э, что мы побеспокоили вас в период вашей болезни. Работа отвлечёт вас… — Толстяк запнулся. — Мы считаем, что вы с нами. Э-э… Вы всегда присутствуете на наших летучках. Э-э… Вы…
— Семён Петрович, — прервала его Нина. — Вы… я понимаю… вы хотите… вы… я даже не думала, что вы такой… вы извините, я думала, вы… я очень благодарна вам, я тронута. Но я не смогу. Время… нет, не то, я просто не смогу сейчас. Спасибо.
— Я не справилась! — всхлипнула девчонка. — Нина, возьми, пожалуйста. Ты выздоровеешь! Ты сделаешь!
Кеша встал, готовый идти кричать на дурака-начальника, на дуру-девчонку, но что-то в Нининой интонации удержало его.
— Вы пейте чай, а то он остынет.
Когда за ними захлопнулась дверь, долго ни шороха, ни звука не было слышно.
Кеша пошёл искать Нину.
Она стояла в коридоре, приложив ладони к горячим щекам. Сразу резко повернулась к Кеше.
— Хочешь, поедем на Москва-реку купаться, к Илюшиному отцу в гости? Хочешь, пойдём в кино? — Нина светло улыбалась.
Что сейчас чувствует Нинка? Верить её дурацкой улыбке или не верить?
Не отвечая, Кеша снова идёт в комнату, валится на тахту.
И снова — телефон.
— Елена Тимофеевна?! Ну что же вы плачете?! Я это. Не умерла же ещё! — Нина засмеялась. — Хорошо чувствую себя. Даже, я бы сказала, отлично. Успокойтесь, моя чудесная Елена Тимофеевна! Вы извините, что долго не была. Немножко приду в себя после больницы, появлюсь. Конечно, не курорт. Вы же знаете наши больницы! Я знаю, знаю, что любите. Умоляю вас, перестаньте плакать. Вы сами приедете? Конечно. Давайте через недельку. Буду очень рада, просто счастлива. Жду вас. Позвоню. Ну перестаньте же плакать!
Не успела положить трубку, снова зазвонил телефон.
— Оля! Почему не вернёшься? — Нина долго молчит, слушает трубку.
Нинка далеко, в коридоре, но Кеша слышит, как она задерживает дыхание.
— Я очень виновата перед тобой, — шепчет Нинка. — Я думала только о себе. Ты… — Нинка запнулась. — Этого нельзя простить, я понимаю, но я прошу тебя, приезжай домой. Каждая минута дорога, бабушка с дедушкой потерпят. — Целый час, наверное, Нинка говорит эти редкие слова.
У Кеши вспотели ладони. Что бормочет, дура?
Стоит тишина. Наверное, Нинка уснула там.
Кеша хотел было встать, идти к Нинке, заставить её объяснить, что там с ней произошло, но тут снова зазвонил телефон.
— Иленька, прочитала! — восклицает Нинка.
В её голосе нет ничего подозрительного, наоборот, он равнодушен. Снова ни черта не понять. И будто толкнуло что Кешу, прилез в голову Нинкин вопрос: что такое Вечность?
А правда, что такое Вечность? В чём смысл жизни?
— Странная вещь, — говорит Нинка глухо. — Только, мне кажется, в ней нету стержня. А что с твоим проектом?
— Да говори ты по-человечески! — заорал Кеша. — Ни слова не могу понять.
Даже с Ильёй у неё свои разговоры, даже Илья с ней — другой, чем с ним. И на её вопросы он, Кеша, не может ответить. А Илья, наверняка, может.
— На! — Нина внесла в комнату телефон, протянула ему трубку. — Ну что же ты? Илья ждёт, говори с ним.
Со всего маху Кеша бухнул трубку на рычаг.
— Не о чем мне с ним разговаривать! — заорал. — Из-за него я себя потерял! Всё пихает меня в науку. Во, досыта наелся им! А сейчас мне хватит и твоей учёности.
Нина стояла в балконной двери, подставив солнцу лицо. Он не видел её лица, он видел только её узкое тело и больше всего хотел, чтобы она оказалась немедленно рядом. И она подошла к нему, присела на корточки, поднесла к его лицу своё, пахнущее солнцем.
— Ну хорошо, работать не буду, к телефону подходить не буду. — Она улыбнулась ему, но в её улыбке не было радости. Лицо у неё снова такое, какое было в день его приезда, — блёклое, равнодушное.
Остаток дня, хотя Нинка, в самом деле, была всё время рядом и улыбалась ему, он ощущал сильную жажду: вроде она здесь, с ним, а её нет, он может дотронуться до неё рукой, а её нет. Оля сидела весь вечер рядом с Нинкой, прижавшись к её плечу, читала. Оля — с Нинкой, а он к Нинке, хотя он тоже рядом, подобраться не может.
