Дрожащие губы Варвары не произнесли ни одного звука возражения, и она с подгибающимися коленями пошла по лестнице за хозяином в сени. Ее сопротивление на углу коридора тоже ничему не помогло: Рейнгольд схватил старуху за руку и потащил мимо глазевших на нее портретов до лесенки, ведущей на чердак пакгауза.
Тут он вдруг соскочил, как сумасшедший, открыл дверь и заглянул на чердак. Когда он снова повернулся к Варваре, то его большие серые, безжизненные глаза сверкали злобой, как у кошки.
— Отправляйся назад в свою кухню, — с злобным смехом приказал он, — и скажи всем трусам, что привидение, которое несет корзину с вареньем, не опасно! Только раньше сходи наверх к бабушке и скажи, что я прошу ее прийти в красную гостиную.
Варвара поспешила задать тягу, но ей было как-то не по себе и все казалось, что она сделала большую глупость. Как только вслед за тем тетя София вернулась из города, она после некоторого предисловия начала рассказывать ей обо всем, но уже после первых слов тетя с ужасом отшатнулась.
— О, несчастная! — произнесла она и, как была в шляпе и пальто, поспешила наверх.
Она отдала бы все, лишь бы избавить свою Грету от жестокой сцены или хотя бы смягчить эту последнюю предварительными объяснениями, однако опоздала. В ту самую минуту, когда она вошла в сени, Рейнгольд, в сопровождении бабушки, выходил из красной гостиной. Он сделал иронически низкий поклон по направлению к коридору, а советница воскликнула:
— Э, моя милая Грета, тебе, кажется, очень нравится роль прекрасной Доры? То ты появляешься как бы сойдя с портрета, а сегодня пугаешь людей под видом «белой дамы».
— Да, под видом «дамы с рубинами»? — дополнил Рейнгольд. — Варвара совсем сошла с ума! Она видела, как ты в своем восхитительном театральном бурнусе бежала по коридору, и подняла на ноги весь дом. Вы там, внизу, все заодно против меня, а теперь одна, хотя и невольно, выдала другую.
Во время этой дерзкой речи Маргарита вышла из коридора. Она ничего не ответила и, казалось, была так ошеломлена, что не могла произнести ни слова.
— Обманщица! — напустился Рейнгольд на сестру, подходя ближе. — Так ты ходишь окольными путями? Хорошим вещам ты научилась в свете!
— Рейнгольд, успокойся! — со спокойной серьезностью остановила его Маргарита, собираясь пройти мимо него к тете Софии.
Но брат заступил ей дорогу.
— Так, так, иди к своей гувернантке! Она всегда за тебя заступалась!..
— Как и за тебя! — перебила его тетя София. — Я никогда не была вашей гувернанткой, — с ее губ сорвалось что-то вроде отрывистого смеха, — я не говорю ни по-французски, ни по-английски, и во внешнем лоске тоже мало понимаю, но я всегда всеми силами охраняла вашу душу и тело… насколько могла… и пока вы в этом нуждались. Так как твои слабые ножки годами не хотели служить тебе, то ты разгуливал по дому и по двору и на свежем воздухе на моих руках… я никогда не предоставляла этого другим. Теперь ты можешь бегать, только не на радость своим близким. Ты бегаешь от дверей к дверям, как тюремщик; тебе жаль даже воздуха, не говоря уже о том, что ты никому не позволяешь думать и поступать по-своему усмотрению. Все должны плясать под твою дудку. Старый лампрехтовский дом напоминает тюрьму, а потому пора отсюда уходить! Тебя и твоих милостей мне не нужно, но Гретель я тоже возьму с собой!
Во время этого выговора голова молодого человека все глубже уходила в мохнатый воротник шубы и его взоры беспокойно скользили по стенам; он хорошо помнил, как тетя София в течение многих недель сидела у его постели, когда он был болен, как она собственными руками приготовляла ему вкусные кушанья, так как он почти всегда страдал отсутствием аппетита, и как его, уже семилетнего мальчика, она носила вверх по лестнице; румянец, который на мгновенье покрыл его щеки, был, вероятно, краской стыда.
Советница же была видимо возмущена.
— Неужели вы думаете, что мы действительно отпустим нашу внучку с вами? — гневно спросила она. — Это немного смело и поспешно, моя милая; мне кажется, что богатая наследница хорошо подумает, прежде чем приютиться в первой попавшейся нищенской комнате.
Тетя София добродушно улыбнулась.
— Ну, дело обстоит вовсе не так плохо, как вы думаете, иначе моя фамилия не была бы Лампрехт; само собой разумеется, я говорю это лишь ради того, чтобы снять с себя упрек в чрезвычайной смелости и поспешности.
Маргарита подошла к тетке и, нежно обняв ее, сказала:
— Бабушка ошибается; во-первых, я — не такая богатая наследница, за какую меня считают, а во-вторых — я с удовольствием переселилась бы в какую угодно каморку, чтобы только быть с тобой. Но пока мы не должны оставлять этот дом; мне предстоит выполнить одну миссию, и ты должна помочь мне в этом, тетя!
— Ну, этот миссионерский путь отныне будет прегражден, Грета; я прикажу заложить дверь в пакгауз — она все равно совершенно не нужна — и баста! Посмотрим, могу ли я, наконец, доставить себе покой! — сказал Рейнгольд, плотнее закутываясь в шубу и направляясь к выходу. Слабое пробуждение хорошего чувства было снова подавлено. — Впрочем, мягко говоря, немного бесстыдно с твоей стороны с пренебрежением относиться к своей доле наследства, — добавил он, еще раз оборачиваясь, — ты получишь гораздо больше, чем полагается дочери по закону; если бы папа исполнил свою обязанность по отношению ко мне, его преемнику, и вовремя составил завещание, то дело обстояло бы совсем иначе; теперь же мне предстоит выплатить тебе громадную сумму денег.
— Да, я тоже придерживаюсь того взгляда, что эта доля наследства по закону не принадлежит мне; я должна буду разделить его, — с ударением произнесла Маргарита.
— Уж не со мной ли еще раз? — язвительно рассмеялся Рейнгольд. — Это уже оставь! Ты даже не имеешь еще права распоряжаться своей долей; я не нуждаюсь в твоем великодушии, равно как и не собираюсь давать ни одного пфеннига из того, что принадлежит мне; всякий сам по себе, это — мой принцип! Да, кстати, бабушка, я хотел сказать тебе, что нигде нет ни малейшего следа какого-нибудь договора между папой и теми людьми, — он указал на пакгауз. — Те требования, которые ты держишь в таком секрете, являются мошенничеством. Этот вопрос для меня исчерпан, и я даже не желаю знать о нем никаких подробностей. Впрочем, благодарю тебя, что ты, по моей просьбе, спустилась вниз; ты могла теперь убедиться в том, что моя сестра привыкла поступать низко и действовать исподтишка, — и он вышел, громко хлопнув дверью.
Вся краска сбежала с лица Маргариты.
— Не принимай этого к сердцу, Гретель, — стала утешать ее тетя София, — ты ведь уже с детства привыкла быть козлом отпущения, а он, благодаря этому, сделался бессердечным, жестоким эгоистом!
— Такой молодой и уже такой выработавшийся характер, хотите вы сказать, милейшая София; человек, который не даст себя обморочить и шутить с собой, — перебила ее советница. — Маргарита сама виновата, если ей пришлось выслушивать неприятные вещи; она не должна была ходить к людям, о которых знала, что они предъявляют к наследникам вздорные требования.
— Их требования основательны, — твердо произнесла Маргарита.
— Что? — запальчиво воскликнула бабушка, — эти негодяи в благодарность за человеколюбие наговорили дочери про отца, и ты веришь этой басне? — Она поспешно поправила свою шляпу. — Здесь мне слишком холодно; ты пойдешь теперь со мной наверх, Грета, это дело требует обсуждения!
Маргарита последовала за нею, тогда как тетя София с озабоченным взором стала спускаться с лестницы вслед за ними.
Наверху в гостиной при появлении молодой девушки начал кричать и браниться попугай; она с детства не любила этой злой, избалованной птицы, и попочка очень хорошо знал это.
— Будь паинька, мой любимчик, мое золотце! — уговаривала его советница.
Она дала крикуну бисквит и стала ласкать его, затем медленно сняла шляпу и накидку и принялась аккуратно складывать то и другое.
Маргарита то бледнела, то краснела от внутреннего волнения; она закусила губы и не произносила ни слова, прекрасно зная это деланное спокойствие старухи: бабушка никогда не казалась более хладнокровной и спокойной, чем в тех случаях, когда была сильно взволнована.
— Ну-с, я думала, что ты собираешься сообщить мне Бог знает какие новости государственной важности, — через плечо сказала, наконец, советница, медленно задвигая ящик, в котором спрятала накидку и шляпу, — а вместо того ты стоишь у окна и смотришь на площадь, как будто считаешь ледяные сосульки на крышах.
— Я жду, чтобы ты спросила меня, бабушка, — серьезно возразила молодая девушка. — Ах, если бы я только могла быть настолько спокойной, чтобы заниматься такими вещами, как ты предполагаешь! Во мне дрожит каждый нерв!
— Пеняй на себя, Грета! Ты сама наказана. Тебе решительно нечего было делать в пакгаузе. Я тоже была напугана, когда Ленц со своими притязаниями вдруг свалился нам, как снег на голову! Но в мои годы не так легко теряют голову от испуга. Я очень скоро разобрала, что это — мошенничество, и предсказала, как все будет, господину ученому юристу, моему сыну, который дал совсем обморочить себя: старик не может настаивать на своих требованиях, потому что у него нет ровно никаких доказательств; он ссылался на бумаги, оставшиеся после твоего покойного отца… Но к чему я стала рассказывать тебе это! — прервала она самое себя, — ты знаешь все из уст твоего протеже, конечно в том освещении, которое ему было угодно придать всему этому, иначе ты не стала бы утверждать, что его требования основательны.
