— Нет, с нашим Сергеем Васильевичем, — сказала мать, даже не попытавшись вникнуть в тонкости Лялькиной речи. — Помнишь тот очерк? — Последовал довольно подробный пересказ старой истории с неопубликованным очерком, который Лялька, мне показалось, выслушала затаив дыхание. — Он обещал сегодня к нам зайти. Милый славный человечек.
Через каких-то две минуты Лялька уже лобызала мою мать в обе щеки, и это было так естественно, и так к месту и так не связано с тем, что мать только что сказала. Обе были на седьмом небе от блаженства.
А еще через пять минут Сергей Васильевич и Лариса Николаевна скрепили свое «знакомство» крепким и искренним рукопожатием и, точно заинтригованные друг другом мальчик и девочка, находящиеся под неусыпной опекой взрослых, то есть нас с матерью, изо всех сил старались смотреть в противоположную сторону от той, куда им больше всего на свете хотелось смотреть. А потом взрослые, теперь ими стали мать с Сергеем Васильевичем, уселись играть в «шестьдесят шесть», а мы с Лялькой бегали друг за другом по комнатам, галдели, шумели и веселились, как самые настоящие дети, ни словом, ни взглядом не намекая друг другу о том, что состоим в негласном сговоре.
— Настасья Петровна, ставлю бутылку кефира против аналогичной емкости нарзана за то, что вы выиграете! — кричала из кухни Лялька и появлялась в дверях столовой с двумя бутылками в руках.
— А я — булку хлеба против плюшки! — подыгрывала я, махая из-за ее спины коркой хлеба и огрызком кекса.
— Девочки, девочки, не мешайте нам с Сергеем Васильевичем думать. Не шалите, девочки, — серьезно увещевала мать, а Сергей Васильевич прятал улыбку в картах, позволяя себе всего лишь озорно поблескивать глазами в Лялькину сторону.
Разумеется, они с Лялькой вышли от нас вместе. Мать, закрыв за ними дверь, изрекла:
— Славная наша Лялька. Нисколько ее Москва не испортила. Гляжу на нее и так ярко ваше детство вспоминаю. Как вы прогуливали уроки, а мне в больницу звонила ваша директриса и требовала, чтобы я доставала ей всякие редкие лекарства. Как ты думаешь, Ляле понравился наш Сергей Васильевич? — Я пожала плечами и издала неопределенный звук. — К нему сегодня совсем не шла карта, — продолжала гнуть свое мать, облачаясь в халат. — Если бы я верила в приметы, я бы сказала, что в него кто-то здорово влюбился. А как ты думаешь, он не показался Ляльке провинциальным? — Я снова пожала плечами, но мать и не думала униматься. — А Лялька, мне кажется, ему понравилась. Хотя рядом с ним она еще такая девочка… Он и смотрел на нее как на дочку.
Тут я издала хрюкающе-трубный звук и выкатилась из комнаты. Мать вскоре улеглась спать, а я еще долго курила возле форточки и глядела на бывшее Лялькино окно, в котором теперь стояла глиняная ваза с какими-то сухими будыльями. Потом положила в рот таблетку димедрола, запила крепким чаем и попыталась уснуть. Мне хотелось завтрашнего дня, но чтобы в нем обязательно была Лялька со своими возвышенно отвлеченными разговорами и наивной беспечностью. Еще мне хотелось, чтобы Сергей Васильевич снова превратился в друга взрослых, в старую мебель, словом, перестал быть возмутителем спокойствия великовозрастных детей.
Наш город не так уж и мал, однако он достаточно мал для того, чтобы вся так называемая интеллигенция знала друг друга в лицо и даже по имени-отчеству. Лялька никогда всерьез не принадлежала нашему городу, хоть и выросла в нем, а потому не могла знать его неписаных законов. Но, думаю, если бы она их и знала, то наплевала бы на них с не меньшим безразличием, чем отпетый двоечник на свой дневник. Но она, бедная, не знала и того, что даже те, к кому она прикоснулась, на кого по-особенному взглянула и кому пошуршала своим платьем, вынуждены были хотя бы не попирать этих законов публично. Еще месяц назад мы с Лялькой, уверена, непременно бы оборжали подобную ситуацию, прокомментировав поведение имеющих к ней отношение лиц самым уничижительным образом, не будь ими сама Лялька (жертва) и Сергей Васильевич (палач). Короче, дело в том, что Лялька хлебнула шампанского и принародно, возле памятника, то есть в самом сердце — культурном, политическом и любом другом — нашего города, влезла на скамейку и стала громко признаваться в любви не на шутку струхнувшему Сергею Васильевичу. Прежде чем успели поползти сплетни, слухи и все прочее, Сергей Васильевич сделал решительный ход конем, а именно: затащил Ляльку к себе домой на чай с домашним пирогом и познакомил с собственной женой, которой представил ее как приятельницу Сафоновых, добавив при этом, что помнит ее с Лелькиного, дочкиного, возраста.
— Представляешь, Алина Викторовна смотрела на меня удавьими глазами, а я все говорила и говорила — застрели, не помню про что. Потом слово взяла она. О, ее речь я помню, как клятву юных пионеров, слово в слово, все интонации, паузы. Она сказала: «Муж — этим словом она орудует как кухонным ножом — у меня расчудесный, самый чуткий, самый умный, самый честный. Вот только не везет ему — и все тут. Из-за его честности. Все его обманывают, он всем продолжает верить. Он никогда не предаст близких». Никогда не предаст близких, — повторила Лялька на неестественно высокой для нее ноте и рассмеялась. — Я получила огромаднейшее удовольствие. Ты не представляешь себе, Нелька, какое крепкое, ни с чем не сравнимое удовольствие можно получить от унижения в собственных глазах. Теперь у меня легко и безгрешно на душе, как у небесного ангела. И ни крупинки гордости, хоть ты мети по всем сусекам. Представляешь? Нет, ты не представляешь — ни крупинки.
Самое интересное состоит в том, что я на самом деле не представляла себе, как теперь у Ляльки на душе. И что она задумала — она же явно что-то задумала. Даже моя сверхнаивнейшая в житейских перипетиях мать заметила в тот вечер, что у Ляльки появился «второй план». То есть она сидела с нами, говорила с нами, смотрела на нас, но была не с нами, и все остальное было с «не».
— Скучает по семье, — констатировала мать. — Господи, существуют же еще на свете благополучные семьи.
Я позволила себе ехидную ухмылочку — камешек-то целили в мой огород. Но я ехидничала не по поводу Ляльки: я знала ее слишком хорошо, для того чтоб верить в сказку о спящей царевне, навсегда влюбленной в своего избавителя, разбудившего ее. К тому же Лялька очень проигрывала в роли смиренной, покорной, послушной и в прочих бесхребетных амплуа. Кто-кто, а я имела честь наблюдать ее в иных ролях.
Сергея Васильевича словно подменили. Особенно это стало бросаться в глаза после Лялькиного отъезда: он печатался почти каждый день в газете, выступал по местному телевидению, пиджак сменил на замшевую куртку. Вездесущая по части городских новостей мать оповестила меня, что Сергей Васильевич за короткое время дважды съездил в командировку в Москву. Мы с Лялькой, перезваниваясь время от времени, избегали упоминать его имя и даже сам факт его существования. Однажды Лялька разрыдалась в трубку, но мгновенно взяла себя в руки.
— Прости меня, пьяную дубину. Взяла и напилась с тоски.
И тут же со мной распрощалась.
Я в тот же вечер последовала ее примеру. А набравшись, позвонила Сергею Васильевичу и высказала все, что думаю о нем, его жене, его отношении к Ляльке, которое, помню, обозвала любовью сатира к нимфе. Он выслушал все до последнего слова, громко и учащенно дыша в трубку.
— Привет вашей правильной половине, — изрекла я под занавес и бросила трубку на рычаг.
Через три дня Лялька заехала ко мне по пути из аэропорта. Она страшно похудела, она вся дергалась, она была похожа на висельника, вынутого из петли в самый последний момент, — так выразилась моя обладающая метафоричным мышлением мать. Когда через полчаса явился Сергей Васильевич с букетом роз для матери (?), вымученным «добрый день» для нас с Лялькой, когда они отбыли наконец, стойко выдержав невыносимый для обоих ритуал чаепития, у матери отвисла челюсть.
— Ну и дура твоя Лялька, — изрекла она. — А я-то считала ее не в пример тебе умничкой. Наш Сергей Васильевич там долго не удержится.
— Где это — там? — Я изобразила недоумение.
Мать указала пальцем в потолок и еще долго смотрела на него после того, как опустила палец. Потом вздохнула и отправилась к соседке перекинуться в «шестьдесят шесть».
Лялька позвонила мне в час ночи и попросила как можно скорей приехать. В первый момент я здорово перепугалась — у нее был однотонный и какой-то безжизненный голос. Поразмыслив, я решила, что наступил кризис, после которого болезнь либо отступит, либо…
«Отступит, отступит, — твердила я мысленно, трясясь в вонючем такси. — И снова мы с тобой, Лялька, будем вместе на не досягаемых для простых смертных высотах».
— Я предложила ему всю себя без остатка, а он сказал мне: «Не надо, это слишком много, мне этого не осилить. Ты меня загубишь. Ты ярче, ты сильней, ты талантливей меня. Пойми: я не смогу жить в твоей тени». Так и сказал. Этими самыми словами. — Лялька говорила все тем же безжизненным голосом, но я поняла — шок прошел. — Тогда я сказала, что попрошу прощения у Алины Викторовны, потому что не могу иначе. Я ведь думала, у нас серьезно, на всю оставшуюся жизнь. Он прочитал мне проповедь насчет моего эгоизма, сказал, что, если в городе узнают про нашу связь, — так и сказал: «связь», мерзость-то какая, а? — с него живьем сдерут шкуру. Кто — не уточнил. Еще он попросил, чтобы я не позже, чем завтра, нанесла официальный визит их дому, а он при этом изобразит приятное удивление по поводу моего приезда в ваш славный город. Потом они с женой, то бишь Алиной Викторовной, пойдут меня провожать — так уже было. На следующее утро — такое тоже уже было — он скажет мне по телефону, что все о’кей, назначит очередное свидание, во время которого будет поминутно смотреть на часы. Ну да, он положит их на стул в изголовье и будет ласкать меня одной рукой, а другой шарить в поисках часов; потом, надевая ботинки, назовет меня удивительной женщиной, потом позвонит вечером из дома и станет расспрашивать, что я делала днем, и повторять — для Алины Викторовны — мое вранье про посещение родственников и друзей, потом передаст трубку ей, потом затащит к себе домой на чай, потом… У попа была собака… Нелька, я хочу напиться. У бабуси имеется наливка и чекарик водки. «Нет, не люблю я вас да и любить не стану…»
