— Кошмарный вечер, — сказала одна из них — дама в сером шелковом платье от Валентино, открывавшем плечи и грудь, которые под солнцем приобрели цвет и консистенцию хорошо прокопченной ветчины. Стоило такое произведение знаменитого кутюрье, должно быть, не меньше пяти тысяч долларов.
— Ну, не знаю, дорогая, — отвечала вторая. Она была несколько моложе своей собеседницы, не старше сорока лет, с развитой мускулатурой атлетки. Со спины ее можно было бы принять за профессиональную теннисистку, если бы не бриллиантовое ожерелье, стоившее, наверное, целое состояние. У нее был блуждающий взгляд и скованная поза тех, кто крепко пьет и к вечеру уже совсем перебирает свой минимум. — Ты бы видела прошлый вечер — «Бал моли», как выражается Томас, у Пьера. Все эти потные типы, отплясывающие вирджинский рил и распевающие «Дикси». Томас, конечно, это любит…
— Мне самой нравятся такие вещи, дорогая.
— А кому нет? В семнадцать лет. Ну, конечно, если судить по его поведению, Томасу и есть семнадцать. Он все еще думает, что женщины и лошади требуют одинакового обращения и, честно говоря, не научился нормально обращаться даже с лошадьми, этими несчастными животными. Если бы я могла все начать заново, я бы вышла замуж за деньги янки вместо их южного очарования.
— Ну, ты уже начинала заново, дорогая, по крайней мере дважды, так что тебе виднее. Кстати, о деньгах янки. Это не Артур Баннермэн танцевал с девицей, годящейся ему во внучки?
— Артур Баннермэн? Я думала, он умер!
— Конечно, не умер, дорогая. Просто опозорен. Был какой-то ужасный скандал — я уж и не помню, из-за чего…
— Из-за развода Роберта?
— Нет, до этого. В любом случае он пропал из виду, когда это случилось. Одна моя подруга — Бабс Берджесс, ты должна знать ее, ну, та, чей второй муж разбился, прыгая с парашютом, рассказывала, что семья постоянно держит его запертым в пристройке Кайавы как Пленника Зенды… И сам Сэнди Берджесс — ну, кто-нибудь слышал, чтоб человек в шестьдесят лет прыгал с парашютом, я тебя спрашиваю? — рассказывал, что Артур безумен как шляпник[21], с утра напивается до потери сознания, воет на луну ночи напролет с запертого чердака, и все такое… Роберт явно решил, что отец не способен управлять фамильным состоянием, и из-за этого была ужасная свара.
— Сильно напоминает южных родственников Томаса, будь они прокляты — готический стиль. Они там все в Миддлбурге в полнолуние собираются и воют на луну — но они считают, что это нормально.
— Дорогая, я тоже бывала в Фокскрофте. Там это совершенно нормально. Это не нормально для Баннермэнов.
— Роберт — единственный из них, кого я встречала. Он выглядел вполне нормальным.
— Ну, если ты это считаешь нормальным… Если Роберт когда-нибудь попадет в Белый дом, он и туда будет притаскивать женщин, прямо как Джек Кеннеди. Но, знаешь, об Артуре ходят ужасные истории — Торнтон рассказывал, что он даже не побеспокоился навестить свою бедную жену, когда та умирала от рака. И довел одного из своих сыновей до самоубийства. В любом случае, он был здесь, танцевал с какой-то смазливой девицей — на незатейливый вкус… Странно.
— А кто она?
— Черт меня побери, если я знаю, дорогая. Однако на ней нет никаких серьезных драгоценностей, так что дело между ними далеко зайти не могло.
Алекса проскользнула в одну из кабинок туалета, в надежде, что разговор о ней закончен, когда неожиданно услышала знакомый голос:
— Не верю своим проклятым глазам!
Она не видела Сестрицу Чантри на вечере и понятия не имела, что та вообще там была, но не узнать этот насквозь прокуренный голос было невозможно.
— Вы сегодня видели Артура Баннермэна?
— Мы только что говорили о нем, Сестрица, — сказала дама в платье от Валентино. — Что это за девушка?
— Полное ничтожество. Работает в художественной галерее, Господи помилуй! Кошмарная, современная штучка. И подумать только, как она выведывала у меня насчет того, что одеть.
Алекса чувствовала, что покраснела от возмущения. Ее вовсе не удивило, что миссис Чантри считает ее «ничтожеством», но все же слышать это было отнюдь не приятно. К черту старую суку, подумала она. Как-нибудь она найдет способ показать миссис Чантри, что она слышала ее высказывания.
— Да, но кто она, Сестрица, дорогая? Как там все было?
— Не знаю. Он встретил ее на каком-то мерзком шоу. Она — подружка Саймона Вольфа, галерейщика. Или была — я думаю, он уже давно ее бросил.
— Никогда не слышала о таком. Но интересно, каким образом ей удалось подцепить на крючок Артура Баннермэна?
Сестрица Чантри издала горловой смешок.
— Самым обычным, я полагаю! Но что за хитрая сучка! Даже намеком мне не обмолвилась.
— Значит, она умнее, чем ты считаешь. Отдай ей должное.
— Умнее? Баннермэн одной ногой в могиле, а другой — в бутылке. Ни одной смазливой молодой девице не нужно много труда, чтобы заарканить такого старика.
— Ну, не знаю, — сказала женщина в платье от Валентино, — мне он показался довольно сексапильным, даже если он на самом деле и пьяное чудовище.
— И мне тоже, — произнесла ее собеседница в роскошном бриллиантовом ожерелье глуховатым шепотом. — Очень похож на моего свекра. Безумно привлекателен. Какой позор — растрачивать себя на такую мелкую шлюшку.
Алекса охнула. Она краснела уже не от возмущения или стыда, что подслушивает, — она вспыхнула от ярости. Ее щеки приобрели ярко-розовый цвет. Она ненавидела сцены и обычно делала все возможное, чтобы избегать их, но «шлюха» — это было уже слишком. Она собралась с силами для гневного столкновения и распахнула дверь, но как оказалось только для того, чтобы обнаружить, что она слегка опоздала. Три женщины уже ушли — их голые спины едва мелькнули, прежде, чем за ними захлопнулась дверь. Она постояла перед зеркалом, гладя на свое отражение, пока полностью не овладела собой.
Странно, подумала она, но подслушанный разговор заставил ее с гораздо большей теплотой отнестись к Артуру Баннермэну. Теперь она понимала и его страх перед общественным мнением и его быстрые перепады настроения. Она, конечно, еще мало его знала, во была абсолютно убеждена, что его репутация не заслужена. Он, безусловно, не был ни пьяницей, ни маразматиком, но, должно быть, прекрасно сознавал, что о нем говорят, и она догадывалась, что это приносило ему сильнейшую боль, хотя, будучи Баннермэном, он не мог позволить себе это выказать. Он понравился ей с самого начала. Теперь она начала испытывать к нему также и уважение.
Черт с тем, что люди подумают или скажут, решила она и вышла из дамской комнаты гордой походкой, со спиной, настолько прямой, насколько могла бы пожелать ее мать, и направилась к Артуру. Не отрывая от него взгляда, она подала ему руку и, встав на цыпочки, поцеловала ею.
— Спасибо за прекрасный вечер, — сказала она.
Алекса знала, что на них смотрят, но уже не обращала на это никакого внимания. Вместе, рука об руку, они спустились по широкой лестнице к машине, где их ожидал Джек.
— Там, под лестницей, для вас кое-что есть, — пробурчал привратник. — Не хотите, чтоб я принес? — Он явно ждал ее, стоя в вестибюле и протирая пыльное зеркало грязной тряпицей. Амбиции Алексы заставляли ее жить в доме со швейцаром — может, и не таком роскошном, как у Артура Баннермэна, но, по крайней мере, с кем-то в униформе, может, даже в белых перчатках. Здешний привратник, однако, большую часть времени торчал в подвале, носил несколько слоев одежды поверх грязной, заляпанной варенки и вязаную шерстяную кепку, надвинутую до ушей, даже летом. Если бы он был негром или латиносом, она бы убедила себя, что нужно ему сочувствовать, но, поскольку он был уроженцем Центральной Европы и откровенным расистом, она позволяла себе искреннюю неприязнь.
С самого начала — и несмотря на чаевые, которые она считала щедрыми, и вручаемые на Рождество конверты с деньгами — он был враждебен и груб, явно считая, что ни одна молодая женщина, живущая одна в Ист-Сайде, не может быть тем, кем хочет казаться. Когда ей приходили посылки, что случалось редко, он предпочитал быть в отсутствии, так что за них некому было расписаться, если же он принимал их, то оставлял в холле, чтоб она сама забрала их. То, что он предложил что-то донести, выбивалось из правил.
— Как вам угодно, — сказала она. Это была одна из привычек, сохранившихся у нее со Среднего Запада — выказывать преувеличенную вежливость тем, кого она недолюбливала, хотя в Нью-Йорке это ни на кого не производило никакого эффекта.
Она поднялась наверх и отперла дверь. Прежде чем войти, услышала, как привратник сопит и топает по лестнице. Обычно за его обещанием что-либо сделать следовали часы, даже дни, и она все еще гадала, что же могло его воодушевить, когда он возник в дверях, сжимая в объятиях словно младенца объемистый сверток в коричневой бумаге.
