— Постойте, постойте, не гневайтесь на шутку, любезный сосед, не вечно же вам болеть. Возможно, придется и родителям и мужьям посерьезнее следить за вами… А покамест оставайтесь здесь. Кора составит вам компанию. К тому же, думаю, у нее есть что сообщить вам.
— Мне? — воскликнул я, посмотрев на Кору.
— Да, да, — продолжал ее отец, — так, небольшое, тонкое дельце… А в таких вещах молодая женщина разберется лучше, чем старый простак. Ну, я пойду, до свидания, господин Жорж.
Он ушел. Я снова остался наедине с Корой, но на этот раз у нее было тонкое дело до меня. Сейчас она мне скажет свою тайну, откроет, быть может, скорбь своего сердца, свою несчастную участь. В жизни этой девы, такой печальной, такой прекрасной, без сомнения, была великая и глубокая тайна. Ее жизнь не могла идти как у других. Невозможно, чтобы небо, одарив ее столь чудесной красотой, не заставило ее искупить дорогой ценой страдания этот дар. «Наконец-то, — говорил я себе, — она изольет его сейчас на мою грудь, и, может быть, разделив ее скорбь, я ее утешу».
Кора очень конфузилась передо мной. Но вот она порылась в кармане фартука, сшитого из черной тафты, и вынула оттуда сложенную бумажку.
— В самом деле, сударь, это сущие пустяки. Не знаю, почему отец поручил мне сообщить вам об этом. Он должен бы знать, что образованного человека вроде вас естественная просьба не обидит… Не скажи он всего, что только сейчас говорил, я не была бы так смущена, но…
— Перестаньте, бога ради! — закричал я с горячностью. — О Кора, когда б вы знали мое сердце, вы не стали бы колебаться и мгновенно открыли бы мне свое.
— Хорошо, сударь, — сказала Кора взволнованно. — Вот то самое, о чем идет речь. — Она развернула бумагу и подала мне. Я взглянул, но глаза мои были затуманены, руки дрожали, на одно мгновение мне пришлось перевести дух, прежде чем я понял. Наконец я прочел: «Долг господина Жоржа господину колониально-москательному торговцу за услуги, оказанные во время его болезни…
12 фунтов сахарного песку для сиропов и отваров, а также мыло, поставленное его сиделке
Свеча
Василиск — средство от лихорадки
Всего 30 франков 50 сантимов
_________________________________
Получила сполна
Кора***»
Я смотрел на нее с потерянным видом.
— По правде говоря, сударь, — сказала она, — вы, может быть, сочтете эту просьбу нескромной, и вы еще недостаточно хорошо себя чувствуете, чтобы находить удовольствие в занятиях делами. Но мы сейчас в очень стесненном положении, торговля идет так плохо, плата за аренду лавки так велика…
Кора еще долго говорила. Я ее не слушал. Я пробормотал несколько слов и побежал, насколько позволяли силы, за деньгами, которые был должен бакалейщику. Потом я вернулся домой, сломленный душевно, и свалился в постель в приступе лихорадки.
Однако под утро мне в голову пришли весьма разумные мысли. Я спрашивал себя: откуда происходит это высокомерное, идиотское презрение к мелочам обывательской жизни? Откуда идет эта нелепая чувствительность поэтических натур, кои полагают, что марают себя, соприкасаясь с прозаическими нуждами? Откуда, наконец, эта непонятная ненависть к реальной жизни?
«Неблагодарный! — думал я. — Ты возмущаешься, ибо счет за свечу и мыло составлен и предъявлен Корой, тогда как тебе надлежало целовать прелестную ручку, которая оказывала тебе помощь, когда ты болел, а ты об этом и не подозревал. Что бы ты делал, несчастный мечтатель, если какой-либо честный и доверчивый человек не согласился бы излить на тебя благодеяния своего ремесла, не располагая никаким иным залогом уплаты, кроме твоего тощего гардероба и твоего жалкого одра? И если бы ты умер и не мог прочитать написанного в сем счете и оплатить его, где найти твоих наследников, которые смогли бы вернуть Коре из твоего имущества тридцать франков и пятьдесят сантимов?»
Думал я и о том, что целебное питье, которое спасло меня от страданий и уберегло от смерти, приготовила Кора. «Кто знает, — думал я, — не сотворила ли она колдовства, не нашептала ли молитву, чтобы придать тому питью способность меня исцелить? Не подмешала ли она туда слезы сострадания в день, когда я коснулся врат гробницы? О, святая слеза! О небесное лекарство!»
В таком состоянии пребывал я, когда бакалейщик по стучался в мою дверь.
— Послушайте, господин Жорж, мы с женой боимся, что вы рассердились. Кора сказала нам, что у вас был изумленный вид и вы приняли счет, не сказавши ни слова. Не хотелось бы мне, чтобы вы думали о нас как об обманщиках. Нам трудно сейчас, вот в чем дело. Торговля идет неважно, но, если вам нужны деньги, мы найдем средство, чтобы вернуть вам ваши, да и ссудить вам немножко.
Я кинулся ему в объятия с изъявлением благодарности
— Вы благородный почтенный человек! — воскликнул я. — Все, что есть у меня, все это — ваше! Рассчитывайте на меня и в жизни и в смертный час.
Я долго еще говорил в лихорадочном возбуждении Он смотрел на меня большими серыми глазами, круглыми, как у кота. Наконец я кончил.
— В добрый час, — сказал он тоном человека, понявшего, что невозможно разгадать загадку, — наведывайтесь к нам время от времени и не оставляйте нас без ваших заказов.
Я был удивлен, не встречая мужа Коры ни в лавке, ни где-либо в другом месте со своей женой. Я отважился задать робкий вопрос. Кора мне объяснила, что Жибонно заканчивал годичный срок практики в качестве аптекарского помощника под наблюдением главного городского фармацевта и потому возвращался лишь к вечеру, а уходил из дому рано утром. Вот каким способом мужлан мог уразуметь, что дни его протекают вдали от наипрекраснейшего создания, когда-либо жившего на свете. Он обладал самой драгоценной в мире жемчужиной и покорно принимал необходимость быть разлученным с нею на ту половину своей жизни, когда ему надлежало готовить мази и составлять пилюли.
Но как благодарил я небо за то, что оно обрекло его на столь низменное существование и, казалось, вовсе лишило милости, которой он не был достоин, милости любоваться своей нежной спутницей при свете дня. Ему дозволялось возвращаться к ней лишь в тот час, когда совы и летучие мыши начинают свой сумрачный полет и беззвучным крылом прорезают мглистые клубы тумана. Он являлся в темноте, как тать в нощи, как злобный косолапый гном, как вечерний холодный ветер, как обманчивый болотный огонь. Он появлялся мрачной печальной тенью, облаченный в халат, напоминавший саван, источая аромат пахучего вещества, что возжигают у катафалков. Как-то я встретил его, пробирающегося в сумерках, скользящего подобно призраку вдоль синеватых стен. Несколько раз я сталкивался с ним у порога и готов был раздавить в канаве, как земляного червя, однако я его не трогал, ибо шея у него и в самом деле была бычья, а я после болезни совсем ослабел и казался почти прозрачным.
Кора, вдовствующая каждодневно с рассвета до сумерек, мне вполне доверяла. Почти все время я проводил, сидя в старом фамильном кресле, или же усаживался, когда апрельское солнце начинало припекать, на каменную скамью, стоявшую прямо под ее окном. Там, отделенный от нее лишь золотистыми ветками желтофиолей, я впивал в запахе цветов и ее дыхание, я ловил ее долгий спокойный взгляд, чистый, подобно морю без ряби у берегов Греции. Мы оба хранили молчание, но сердце мое взывало и алкало с неистовой силой, могущества которой она не могла не почувствовать. С этой сладостной мечтой я засыпал. Почему же Коре было не полюбить меня? Нет, может быть, следовало сказать: как могло статься, что она не полюбила меня? Ведь я любил ее так безумно, все мои душевные способности были устремлены к тому, чтобы пробудить в Коре непреодолимые желания и надежду, которая бы властвовала над нею. Ее душа, сотворенная из прекраснейшего луча господня, могла ли она остаться бесчувственной, увлекаемая магнетическим полетом этой пылающей мысли? И я чувствовал, что сердце мое так чисто, желания мои так целомудренны, что больше уж не боялся оскорбить Кору, открывшись ей. И тогда я заговорил с ней языком небес, языком, внятным только поэтическим душам. Я открыл ей невыносимые мучения и святые страдания моей любви. Я рассказал ей о своих мечтах и своих видениях, о тысячах стихотворений, об александрийских строфах, которые я слагал для нее. И мне выпало счастье увидеть, как она, внимательная и покорная, склонилась ко мне, оставив свою книгу, тронутая моими словами, ибо эти слова имели для нее новый смысл, вселяя в ее ум высокие мысли, которых он доселе не осмеливался коснуться.
— О моя Кора! — говорил я ей. — Как можешь ты пугаться столь чистого пламени! Свет, что зажжен в небесах, по субстанции своей не более тонок, нежели огонь, которым я томлюсь и наслаждаюсь. Зачем твоя стыдливость дикарки, зачем твоя высокомерная гордость женщины бегут любви, столь одухотворенной, как наша? Пускай муж, твой повелитель, обладает сокровищем земной красоты, которою ангелам было угодно одарить тебя. Я никогда не стану пытаться похитить у него то, что господь, люди и твое собственное слово удостоверили и объявили его достоянием; моей же частью станут, — внемлешь ли ты мне, Кора? — нечто не столь осязаемое, не столь пьянящее, но зато несравненно более благородное — твоя эфирная душа — ее лишь я добиваюсь; твое пылкое, стремление к небу — с ним лишь я жажду слиться и стать твоим небом, твоею душою, а ты будешь мне божеством и жизнью.
