Он исполнил ее желание и, открыв дверцу кареты, сел рядом.
Дверца захлопнулась.
Только внутри кареты, на мягких шелковых подушках, он понял, что сделал большую неосторожность.
Нельзя рисковать безнаказанно оставаться в атмосфере, пропитанной женскими духами и желаниями.
В продолжение почти двух часов Федор Дмитриевич невыносимо страдал от этого tete-a-tete'a, но зато из разговора, который начала Фанни Викторовна, он узнал многие подробности о жизни графа Белавина.
Он узнал, что граф почти удалился от веселящегося Петербурга и почти исправился.
Он устроил себе квартиру на холостую ногу и ведет почти скромную жизнь.
Конечно, были люди, которые находили странным, что семейный человек живет вдали от жены и дочери, но большинство, более снисходительное, не видело в этом ничего особенного, это так часто случается в наше время.
Впрочем, Караулов узнал также от Фанни Викторовны, что графа Владимира посещает одна дама из общества.
Он не допытывался об ее имени.
«Таким образом, — думал Караулов, — последняя страсть графа Владимира превратилась в привычку». Лучше ли для него это — вот вопрос?
Мысли Караулова всецело сосредоточились на графе Белавине.
Прошел уже целый год со времени их разрыва, и граф Владимир, видимо, подчинялся суровому приговору своего друга.
Он не искал возобновить их отношения.
Он покорился и примирился с потерею друга.
На другой день после этой прогулки с Фанни Викторовной в числе писем, полученных Федором Дмитриевичем Карауловым, одно обратило его особое внимание.
Адрес на конверте был написан женской рукой.
Сперва он подумал, что это послание его вчерашней неожиданной собеседницы, поспешившей излить на бумаге все свои чувства, которые она не успела выразить во время их свидания накануне.
Каково же было его удивление и волнение, когда он, распечатав письмо и взглянув на подпись, увидел, что писавшая письмо была не кто иная, как графиня Конкордия Васильевна Белавина.
Письмо заключало в себе лишь несколько строк.
Молодая женщина уведомляла его, что будет у него в два часа дня.
Караулов спрашивал себя со страхом, смешанным с радостью, о цели предстоящего свидания.
Какая важная причина приводит к нему графиню?
Он знал графиню Конкордию, знал, что она корректна до мозга костей, и что без особенно серьезного повода не поступится своим достоинством и не рискнет скомпрометировать себя необдуманным шагом.
Он стал ждать с нетерпением назначенного часа.
Время тянулось, казалось ему, черепашьим шагом.
Графиня Конкордия Васильевна была аккуратна.
Ровно в два часа дня раздался звонок, и графиня, вся в черном, появилась в приемной доктора Караулова.
Он встретил ее с почтительным смущением.
Она также, видимо, была смущена.
Быстрым взглядом окинула она простую и небогатую обстановку жилища доктора, — этого убежища скучной и трудовой жизни.
— Мне необходимо было вас видеть, но вы не подавали признака жизни, и я решилась приехать к вам, — сказала она.
Он отвечал с поклоном дрогнувшим от волнения голосом:
— Едва ли я заслужил упрек в том, что подчинялся уважению, а не чувству.
Этими фразами между ними было сказано все.
Федор Дмитриевич провел графиню в свой кабинет и, усадив в покойное кресло, сам остался стоять.
На несколько секунд наступило молчание.
Графиня Конкордия Васильевна прервала его первая.
— Много воды утекло со дня нашего последнего свидания, — грустно сказала она, — вы заработали славу, которую вполне заслужили… Довольны ли вы, по крайней мере, своей судьбой?
Он отвечал не сразу, так как почувствовал, что его горло сжимало точно железным ошейником.
— Я был бы неблагодарным, если бы жаловался на свою судьбу, при условии, однако… чтобы все близкие мне и любимые мною люди были счастливы. Верьте мне, что пожелание этого счастья вам, графиня, ни на минуту не покидало моего сердца…
Она не выдержала и поднесла затянутую в черную лайковую перчатку руку к своим глазам.
Слезы градом покатились из ее глаз, а затем, она вдруг неудержимо зарыдала.
— Вот чего я опасался! — воскликнул Караулов, бросаясь к столику, на котором стоял графин с водою и стакан. — Вы страдали и страдаете до сих пор…
Он подал ей воду.
Она отпила несколько глотков.
— И я буду страдать, мой друг! — с отчаянием в голосе сказала она.
Он посмотрел на нее удивленно-вопросительным взглядом.
Графиня Белавина поймала этот взгляд и рассказала ему, задыхаясь и останавливаясь от подступавших к ее горлу рыданий, всю свою жизнь со дня окончательного разрыва с мужем.
— Рука карающего Провидения, тяготеющая надо мной со дня моего замужества, готовится нанести мне тяжелый последний удар… Моя дочь… моя единственная дочь, понимаете ли вы, — продолжала она, ломая руки, мое единственное утешение, мое единственное сокровище, моя единственная цель в жизни умирает на моих глазах… Вот уже несколько месяцев каждый день, каждый час, каждую минуту я смотрю на стрелку часов, которая ежесекундно приближает момент нашей вечной разлуки. Несколько уже месяцев я удерживаю свой рассудок от сумасшествия, я защищаю свою дочь от смерти, но чувствую, что смерть должна победить…
Он глядел на графиню ошеломленный, уничтоженный, так как есть зрелище горя, которое парализирует всякую силу воли, всякую духовную мощь.
Он понял, что эту несчастную мать привела к нему надежда неосновательная, безумная надежда.
Она пришла просить у него чуда, чуда, которого не в силах сделать человеческая наука.
Он и не ошибся.
— Я пришла к вам! — продолжала она дрожащим голосом. — Мне можно простить это безумство! Разве мать, которая теряет дочь, не должна изыскивать все средства… Вы врач, даже знаменитый врач. Всюду говорят о вас, вся Россия полна вашим именем. Я вспомнила прошлое, вспомнила те ужасные часы, в которые я познакомилась с вами под Киевом. В эти часы, вы после Бога, спасли мою дочь, мою Кору.
— Графиня… — с жестом протеста пытался перебить ее Федор Дмитриевич.
— Вы ее спасли… — не дала ему она продолжать и возвышая голос. — Вы наш друг, позвольте в особенности назвать вас моим другом… Я верю, что дружба может сделать еще больше… Быть может, это нехорошо с моей стороны, но я все-таки скажу, мне казалось, что вы настолько любите мою дочь и меня, чтобы сделать это чудо любви.
Она встала с кресла и молитвенно сложила свои руки.
Ее глаза, на ресницах которых блестели слезы, были с мольбой устремлены на него.
Они, казалось, говорили ему: никогда, никогда наша любовь не пойдет далее этих слез, и когда я в эти минуты безысходной скорби изливаю перед тобой мою душу, ты должен понимать это, как единственный возможный для меня ответ на твое чувство.
Федор Дмитриевич так и понял этот устремленный на него взгляд.
Он сделал шаг назад, скрестивши руки, и несколько секунд смотрел на нее с нескрываемым благоговением: он преклонялся перед глубокой верой матери-христианки.
— Я прежде всего благодарю вас, что вы не усомнились в преданности моего сердца и в знании моего ума… Но не обольщайте себя надеждою, так как разочарование будет еще тяжелее того горя, с перспективой которого вы уже свыклись… Я даю вам слово употребить все мое знание, чтобы вырвать вашу дочь из пасти смертной болезни, но это далеко не ручается за счастливый исход.
Графиня Конкордия Васильевна вскрикнула и упала в кресло.
Он бросился к ней.
— И вы такой же, — с горьким упреком начала она, несколько успокоившись, — как и ваши собратья! И вы не нашли ничего сказать мне, кроме этого безжалостного приговора… Вы не понимаете, что для меня, как для матери, нужно нечто другое… Вы разве не видите, что я требую от вас чуда, слышите требую, так как только в этом чуде мое счастье, моя жизнь…
Караулов был в отчаянии.
Что мог он ответить ей?
Где было ему найти слова утешения для этой несчастной женщины.
Позволительно ли врачу лгать, в особенности тогда, когда он знает всю бесполезность этой лжи?
Впрочем, — неслись его мысли далее, — он знал болезнь маленькой Коры только со слов ее матери.
В случаях чахотки врач не может заочно произнести приговор.
Он должен видеть больную, исследовать все, что делали предшествовавшие ему врачи, лично проверить их выводы, выслушать и осмотреть больную.
При таких только условиях можно получить правильный диагноз.
Значит теперь еще он может, не кривя душой, дать несчастной матери искру надежды, в которой она так нуждается.
Быть может затем ему придется снова отнять у нее утешение этой надежды и быть свидетелем ее полного отчаяния.
