— Но это же не самое главное! — взвиваюсь я. — Помимо этого существуют общие интересы, крыша над головой, ты наконец…
— Не уводи разговор в сторону. Я знаю, ты все время боишься забеременеть. Думаю, ты всегда этого боялась.
— Но ведь ты родилась у нас через три месяца после свадьбы, и не аист же…
— Ну, это было с самого начала, когда любовь еще безрассудно отважна и жертвенна. Потом, как правило, наступает отрезвление.
— Ты полагаешь, аборт — большое удовольствие?
Мариша смеется. Мариша ничуть не краснеет. Моя мать никогда не произносила при мне это слово. Мать не подготовила меня к жизни, всеми способами замалчивая ее интимную сторону. Я шла на ощупь, делая тьму ошибок и просчетов. Быть может, Мариша в чем-то права?..
— А сейчас то, что между вами происходит, доставляет вам наслаждение? — продолжает пытать меня собственная дочь.
«Нет, — думаю я. — Не доставляет. Давно не доставляет. Стало такой же привычкой, как уборка квартиры по выходным. Я даже разучилась целоваться. И вообще мы почти не прикасаемся друг к другу…»
— Мы сохранили уважение. Я не могу представить, как можно… обнимать другого мужчину. Неужели ты проповедуешь свободную, разнузданную любовь?
Я не ужасаюсь Маришкиным взглядам — на это у меня сейчас попросту нет сил. Я пытаюсь вспомнить, когда же наша любовь превратилась в привычку.
— Ты не так меня поняла, мама. — Мариша краснеет. — Просто я не врубаюсь, как можно удовольствие, высшее в мире наслаждение — я имею в виду не только физиологию, даже меньше всего физиологию — превратить в каторгу, клетку, ловушку…
Я уже не слышу Маришу. Я думаю о том, что любовь сменилась привычкой вскоре после Маришиного рождения. Как-то муж задержался на работе (до этого всегда спешил домой, ко мне), как-то засиделся с друзьями и пришел под утро. Были слезы, истерики, упреки с моей стороны, беспрестанное напоминание о том, что у тебя — дочь. Как будто маленькое существо, мирно посапывающее в колыбельке, было гирей, которую отец был обязан постоянно носить на шее. Он молчал в ответ на мои обвинения, старался приходить домой вовремя, закрывался у себя, отключался от всего у телевизора. От нас с Маришей в первую очередь. Я нервничала, мне недоставало его внимания, хотя бы ласкового взгляда. Но какие я могла предъявить ему претензии? Он был дома, он исправно выносил ведро с мусором, покупал на рынке картошку, сдавал пустую молочную посуду, ложился со мной в постель. Он даже меня хотел. Правда, все реже и реже. И я, отдаваясь ему, чувствовала: это уже не то, не то…
— Не плачь, мамусик, — слышу дочкин голос. — Ведь я с тобой. Только ты пойми…
Зазвонил телефон. Я кожей почувствовала — это он. Мариша сняла трубку.
— Все о’кей, папуля… Отдохнула дивно… Болтаем с мамой на кухне… Да, да, о превратностях любви… Вот именно: философски и абстрактно… Конечно, скучаю и очень тебя люблю… Ура! Мы тебя ждем!
Тут же звонок в дверь, и передо мной — Женя: нарядная, выкрашенная под Монику Витти, с длиннющими сизыми ресницами. Костюм на ней изумительный — вижу это по Маришкиным вспыхнувшим восхищением глазам. Женя чем-то расстроена. Чем-то новым, что не успело еще найти лазейку в кладовую горькой женской мудрости.
— Светка, я сдаюсь. Он мне только что такое сказал… Какая там жалость. А ты тоже заняла конформистскую позицию? — обратилась Женя к Марише. — Может, они и правы, наши великовозрастные деточки. Мы с тобой отстали духовно, физически, психически. Одним словом, во всех отношениях. Защищенные от житейских бурь гордым статусом замужней женщины.
Женя хохочет. Мариша тормошит Женю, отчего громко звенят Женины космические — кружок в кружке и еще треугольник со звездочкой, и все это в нескольких измерениях — серьги.
— Евгения Гранде, соблюдайте спокойствие. Тем более что жалость к себе вызывают лишь слабые и сломленные духом. Я бы возненавидела себя, если бы кто-то меня пожалел, — изрекает моя восемнадцатилетняя дочь. — Мамусик, я сбегаю за пирожными. А вы тут без бабства, пожалуйста. Вы ведь не только замужние, но еще и современные женщины, верно?
— И что он тебе сказал? — спрашиваю я, когда за Маришей захлопывается дверь. — Моя дочка мне тут тоже такого наговорила…
— Он сказал, что я ему друг, что он ни за что на свете меня не бросит, что он мне на самом деле, а не на словах за все благодарен. Прежде всего за верность. Верные женщины, сказал он, — опора всей нашей жизни. На них держится мир. Он сказал, что другой жены себе не представляет и представить не может, и если бы начать все сначала, опять бы выбрал меня. Он сказал…
— Что не надо смешивать вино с водой, кофе с сахаром, а семейную жизнь с любовью, — подхватываю я с горькой усмешкой. Еще неделю назад повторяла этот афоризм на работе, и не думая применять его к себе.
— Погоди, не перебивай. Он сказал, что старость нам все равно вместе доживать, что делить нам нечего, что у Витьки должны быть и отец, и мать. Но… — Женя поставила на стол локти, подняла указательный палец и помахала им у меня под носом. — Но, кроме борща, чужих страстей в телевизоре и хождения в надоевшие до чертиков гости, существует любовь. На что я ответила ему: «Люби меня. Ведь я тебя очень сильно люблю». Он на меня посмотрел… Знаешь, как он на меня посмотрел?
— Догадываюсь.
— Ага. Вот именно. Сказал: «Ты красивая, ты нравишься мужчинам». И — ушел. Да, сперва поцеловал меня в щеку, чего уже сто лет не делал.
— Но должны же существовать какие-то нравственные устои, тормоза, — вслух рассуждала я. — Будто бы мы с тобой не видим всех издержек семейной жизни. Мы же терпим все во имя…
— Чего?
Женя глядела на меня такими же круглыми наивными глазами, как полчаса назад Мариша.
— Ну, а если мы с тобой тоже предадимся… развеселой жизни? Что будет тогда? Кто возьмет на себя роль кариатид?
— Да, он еще вот что сказал, — продолжала Женя, пропустив мои вопросы мимо ушей. — Сказал, что сносил всю эту тягомотину почти безропотно, пока не встретил…
Думаю, мой муж поступил точно так же. Не в его стиле размениваться на дешевые романчики.
Только нам от этого не легче. Господи, как же я ее ненавижу, эту Киру. Нечестно, бессовестно это — прийти на готовенькое и…
Они входят вместе с Маришей, оба счастливые, возбужденные.
— Привет, — кивает он мне и Жене одновременно. — Все цветем и пахнем? Красива до неприличия. — Это Жене. — Как наш зуб? — Это уже мне. — Нам со Славкой крупно повезло с женами. Он-то хоть понимает это?
— Понимает. — Женя пришибленно кивает. — Он, как и ты, все прекрасно понимает.
Мариша хлопочет возле отца, наливает ему чай, шепчет на ухо какие-то глупости. Если бы эта дуреха показала блудному отцу свое презрение… Нет, вряд ли бы это помогло. Что-то в этом мире переменилось, дало крен. А мы с Женькой все проморгали, проглядели с непоколебимой высоты статуса законной супруги.
— Я хочу поговорить с тобой начистоту, — начинает он, когда Женя уходит, а Маришка закрывается в своей комнате и включает музыку. — Я виноват перед тобой, но…
— Ничего не можешь с собой поделать, — безмятежным голосом подхватываю я. — Любовь, страсть — это сильнее нас, правда? Это не подвластно рассудку. Ты долго с собой боролся, взвешивал все «за» и «против». И решил оставить все, как есть. Тебе уже сорок пять, у тебя это, вероятно, последнее сильное чувство. Ты не можешь, ты просто не имеешь права отказаться от него. Нет, это настоящее преступление с твоей стороны отказаться от подобного.
Сама не знаю, серьезна я или саркастична. Наверное, и то, и другое разом. Ну, а он — растерян, застигнут врасплох и… Да-да, немного жалок.
— Но я…
— Знаю, никуда ты от нас не уходишь. Ну что ты, это так хлопотно: развод, разъезд и тэ дэ и тэ пэ. Современные мужчины предпочитают покой и волю. Кажется, еще Пушкин это провозгласил.
— Не ерничай, — говорит он, нервно теребя угол скатерти.
— Вовсе нет. Тем более что и дочка у нас выросла очень умненькая. То, что было бы трагедией для меня, для Мариши веселый водевиль.
— Преувеличиваешь. Просто она любит нас обоих. Великодушно любит. А в наших с тобой отношениях этого великодушия не хватало.
Он сказал — «отношениях». Не любви. Потому что любви-то, наверное, на самом деле не было. Даже с моей стороны. То, что я когда-то считала любовью, было страхом перед одиночеством и неизвестностью.
— Ты… останешься дома? Я постелю тебе в кабинете.
— Света, что с тобой происходит? — Он смотрит на меня так, словно видит в первый или последний раз. — Я шел, готовя себя… Сама понимаешь, к чему. И это было бы только справедливо по отношению ко мне. Света, ты очень страдаешь?
Наконец я вижу в его глазах жалость. Ту самую, которой так долго и упорно добивалась.
— Жалость к себе вызывают только слабые и сломленные духом, — говорю я и отворачиваюсь к окну, чтобы он ни в коем случае не заметил моих повлажневших глаз. Он наверняка все неправильно поймет.
