— Да, и еще какой, — кивнула я.
— Я все еще не поблагодарил тебя за то, что прошлой ночью ты была для меня самой лучшей медсестрой, какую только можно пожелать.
— А ты, по правде говоря, был самым недисциплинированным и дерзким пациентом, какого только… какого только может пожелать медсестра. Вообще-то тебе и сейчас следовало бы находиться в постели.
Прищурившись и улыбнувшись, ты сделал пару шагов вперед — чтобы преодолеть то небольшое расстояние, которое нас разделяло, — и взял мои руки в свои.
— Да, я это знаю. Однако я ненавижу лежать в постели один…
В твоих словах, возможно, крылось искреннее желание. А может, это была просто одна из тех дерзких, но в конечном счете безобидных фраз, которые частенько проскакивали в твоей речи. Как бы то ни было, я не собиралась и дальше находиться в твоих покоях, чтобы это выяснить.
Приподнявшись на цыпочки, чтобы дотянуться губами до твоих щек, я оставила на одной из них — возле самого рта — не менее дерзкий, чем твои слова, поцелуй — такой поцелуй, который, как я рассчитывала, скорее причинит тебе душевную боль, чем доставит удовольствие. Когда я это делала, ты закрыл глаза и сглотнул слюну. Заметив это, я поняла, что одержала победу.
— Спокойной ночи, ваше высочество. Отдыхайте, — прошептала я тебе на ухо, а затем исчезла за дверью.
7 января
Я помню, любовь моя, что, после того как было произведено вскрытие трупа и он был тщательно осмотрен в соответствии со всеми требованиями судебной медицины, Бориса Ильяновича похоронили без церковных церемоний на центральном кладбище Вены. Это вызвало, пусть даже и после его смерти, негодование и критику в его адрес со стороны некоторых из тех людей, кто — при его жизни — был так или иначе с ним знаком: этих ярых поборников христианской веры оскорбило то, что на похоронах не присутствовали священники. Лично же у меня на этих похоронах возникло ощущение, что я пришла на какое-то рутинное общественное мероприятие: я не увидела ни вдовы, которую вели бы под руки ее близкие, ни друзей, вместе с которыми можно было бы всплакнуть, ни родственников, которым все выражали бы свои соболезнования по поводу постигшей их утраты.
Борис Ильянович был, по сути, космополитом и вел себя именно как космополит, и после его кончины выяснилось, что нет ни одной страны, которую можно было бы считать его родиной и где следовало бы предать земле его тело, а потому хоронить его пришлось в той стране, в которой он умер. Впрочем, где именно будут лежать и разлагаться его останки, самого Бориса уже ничуть не волновало, ибо его душа теперь находилась очень далеко от всех стран и континентов.
Когда мы стояли и хладнокровно наблюдали за зловещей похоронной церемонией под порывами сырого ледяного ветра, норовившего пробраться под одежду и пронизать нас холодом до самых костей, на нас непрерывно падали с неба малюсенькие снежинки, похожие на какую-то манну небесную и окрашивавшие головы и плечи людей в белый цвет. Видневшиеся вокруг нас тевтонские скульптуры (напоминание о тех, кто уже переправился через реку Стикс[58]), голые ветки деревьев, похожие на протянутые за подаянием подагрические руки, увядшие цветы, лежащие на холодном граните, и старый кипарис, который, казалось, сурово смотрел на нас, — все это еще больше усиливало мрачность и тоскливость окружающей обстановки, словно удачно подобранные для трагической пьесы декорации. Мне даже показалось, что эти предметы были умышленно и искусно размещены здесь таким образом, чтобы производить на всех пришедших сюда именно такое впечатление. Впрочем, а для чего предназначено кладбище, если не для проведения такого жуткого мероприятия, как погребение покойника?
Скорбную тишину не нарушали ни причитания, ни всхлипывания, ни стоны, ни какие-либо другие звуки, являющиеся выражением душевной боли. Не звучали ни заупокойные молитвы, ни подобающие случаю стихи. Не лились слезы — даже такие, что проливают на подобных траурных мероприятиях просто ради приличия (подобно тому, как ради приличия аплодируют после спектакля — не только хорошего, но и плохого). Лица присутствующих были сосредоточенными и серьезными, однако на них не отражались эмоции — как будто холодный ветер превратил их в ледяные изваяния. Даже загадочный слуга, который всегда и везде сопровождал господина Ильяновича и который не раз вызывал споры относительно его расовой и национальной принадлежности, не проявлял ни малейшего волнения.
Я задумчиво разглядывала лежащие вокруг могилы темные комья земли, бросавшиеся в глаза на фоне окружающего их белого снежного покрова. Они показались мне символом глубокого траура, и меня охватила какая-то странная тоска.
Я уже не первый раз видела, как умирают люди, однако в данном случае это была смерть человека, при жизни настолько незаурядного, что он довлел над другими людьми, а умирающего в полном одиночестве; человека, формировавшего общественное мнение, но в конечном счете всеми покинутого; человека, который слыл загадочной личностью и умер загадочной смертью.
Жить и умереть в одиночестве… Охватившая меня тоска стала усиливаться.
Я раньше никогда не задумывалась над тем, каким будет финал моей жизни, потому что все мои усилия были сосредоточены на том, чтобы выжить. Ведя существование, полное огорчений и разочарований, я упорно стремилась — то ли из желания взять в этой жизни реванш, то ли просто от отчаяния — обрести и должным образом использовать свободу, которая в действительности была не более чем миражом, бессмысленным и неосязаемым идеалом. Полагая, что свободу могут обрести только одинокие, независимые и самодостаточные личности, я сама себя превратила в некое подобие острова посреди огромного моря, над которым я намеревалась насмехаться с высоты своего превосходящего индивидуализма, но которого я на самом деле боялась, зная, насколько оно для меня опасно и вредоносно.
Я избрала одиночество в качестве своего убежища и своего средства защиты. Как могло произойти, что я оказалась похоронена в нем — подобно тому, как будет похоронен в выкопанной в земле могиле Борис Ильянович? Увидев, как комья земли падают на гроб, я ощутила такую тоску, как будто эти комья падали на мое собственное тело и как будто я вскоре буду под ними погребена.
Ночь, когда приходит одетая в черное старуха с косой — приходит, чтобы забрать тебя с собой навсегда… Возможно, эта ночь наступит уже завтра… Старуха придет, когда ты будешь находиться в одиночестве. Вместе с тобой умрет и все то, что у тебя имеется, потому что нет никого, кому ты могла бы все это завещать. С тобой умрет и память о тебе, потому что помнить будет некому. Ничего не останется от тебя в этом мире после того, как ты его покинешь. Это будет истинной кончиной — кончиной одинокой души. Твоей души… Охватившая меня тоска стала почти невыносимой.
Я почувствовала страх. Страх сдержанный и молчаливый. Страх, который внешне не заметен, потому что он проявляется лишь где-то в глубине души. Страх, который леденил мою кожу даже под плотной теплой одеждой. Я почувствовала страх и посмотрела на тебя. Ты стоял в первом ряду: ступни — возле самого края могилы, взгляд направлен куда-то вдаль, голова высоко поднята. Ветер трепыхал полы твоего пальто и ерошил твои волосы… Я почувствовала страх и посмотрела на тебя.
Гроб Бориса продолжали забрасывать землей, и раздававшиеся при этом звуки были единственным, что нарушало установившуюся зловещую тишину. Эти звуки — звуки ритмично врезающихся в грунт лопат и падающих на гроб комьев земли — еще больше усилили охватившую меня тоску.
Мне захотелось подбежать к тебе и броситься в твои объятия, чтобы ты забрал меня из этого жуткого и зловещего места, чтобы ты прогнал мои страхи словами утешения… Однако ты на меня даже не смотрел.
— Ты себя хорошо чувствуешь?
Выражение моего лица меня, наверное, выдавало. Страх, видимо, светился в моих глазах — зеркале души… Карл повторил свой вопрос:
— Ты себя хорошо чувствуешь?
Я, изо всех сил стараясь казаться невозмутимой, кивнула. И только тут я осознала, что стояла все это время, сильно ссутулившись — ибо мне вдруг захотелось выпрямиться; что я сильно вспотела — ибо я машинально вытирала лоб дрожащими пальцами; что я едва держалась на ногах — ибо твой брат, чтобы я не упала, стал меня поддерживать.
— Тебе, наверное, хочется присесть…
Я посмотрела на него, и мой взгляд был суровым и горделивым. Я никогда не позволяла себе проявлять слабость перед мужчинами.
— Нет, спасибо.
И я демонстративно отошла от него на шаг. Снова уставившись на уже засыпанную землей могилу, я стала мысленно уверять себя с горячностью, перерастающей в гнев, что хочу убить в себе свой страх:
«Мне не нужны вопли плакальщиц на моих похоронах, не нужна напускная скорбь! Я не хочу, чтобы люди одевались в черное подобно тому, как невесты одеваются на свадьбе в белое! Мне не нужны похоронные песнопения и траурные марши! Я не хочу, чтобы над моим мертвым телом произносились пустые восхвалительные речи и чтобы на мою могилу клали венки люди, с которыми я никогда не была знакома! Я ничего этого не хочу!..»
