Я представить себе не могла, что все может оборваться так внезапно. У меня было ощущение незыблемой вечности наших тайных объятий и поцелуев, накала чувств, лихорадки восторга. Наверное, даже хорошо, что Митя не сказал мне заранее о том, что у него есть билет, — тогда все было бы иначе. Правда, я не исключаю возможности, что желание, а точнее необходимость уехать пришла Мите в голову именно в ту ночь.
После длинного, почти поминального обеда мы пошли провожать Митю на электричку. На платформе он расцеловал нас обеих: меня — осторожно и как-то не искренне, Стаську — крепко, горячо, от души. Я едва сдерживала слезы, хотя в тот момент Митя был прав, тысячу раз прав, набрасывая на наши с ним отношения покров тайны.
На обратном пути Стаська, разумеется, распустила нюни, сказала, что отныне на даче пропишутся «тоска со скукой в обнимку». Ехать же с Нинель в Сочи ей было неохота.
— Слушай, может, поедем туда с тобой вдвоем, а мамаша разнообразия ради пускай составит компанию папе в его военном санатории? — неожиданно осенило Стаську. — Что если нам на самом деле заняться деятельностью на благо воссоединения милой семейки?..
Начались жуткие скандалы. Нинель орала на Стаську, а заодно на меня. Стаська орала на Нинель. Чтоб не поддаться всеобщей истерии, я убегала к себе в комнату, засовывала голову под подушку и впивалась в свое запястье. Один раз я даже прокусила его до крови.
— Дура припадочная! — доносилось до меня сквозь толщу подушки. — Думаешь, ему ты нужна? Ему квартира твоя нужна, прописка, дача. Кому ты вообще нужна, психопатка недоношенная?
— Это в вашем проституточном притоне такие законы. Ну да, других тебе знать не дано. Курвы вроде тебя выходят замуж только по расчету.
— Он фрукт под стать нашей Люське — такой же дремучий провинциал. За Москву готов когтями уцепиться. Чтоб его ноги в моем доме больше не было! — визжала Нинель. — Пусть Люська уводит его отсюда к чертовой матери, а заодно и сама с ним выкатывается на все четыре!
— Она Милена, ясно тебе? Это ты не Нинель, а Нюшка деревенская, хоть и обвешалась до пупка побрякушками. Если посмеешь выгнать Милену из дома, я тоже уйду, еще и Антона прихвачу. Пускай тебя содержит твой…
Следовал подзаборный мат. Потом Стаська бежала ко мне, громко и с вызовом хлопая дверью моей комнаты, садилась на край кровати, целовала меня, утирала слезы.
— Нинель думает, что я хочу выйти за Митю замуж. Но я пока вообще не хочу замуж, понимаешь? Ни за кого. Мне так лучше. А физиология у меня, как ты знаешь, на последнем месте. Вот чудо, если бы Митя всегда жил у нас, правда? Да отвечай же, Милена! — Она больно тормошила меня, щекотала. — Понимаешь, я должна знать каждую минуту, что он думает по поводу этого ветра, того заката, музыки, что он чувствует, когда пахнет розами или хлебом… Ты понимаешь меня, Милена?
Я тупо кивала. Я даже пыталась улыбнуться. Стаська смотрела на меня с пониманием и снисходительно, иногда в ее глазах мелькал какой-то хищный огонек.
— А знаешь, Милена… Только ты не обижайся, ладно? — Стаська наклонялась к самому моему уху. — Нинель говорит, она прямо-таки уверена, что ты с Митей спала. — Стаськины глаза впились в меня двумя ядовитыми колючками, Стаськины пальцы, сжимавшие мои плечи, побелели. — А я сказала Нинель… Ты знаешь, Милена, что я сказала Нинель? Ха-ха, ни за что не догадаешься! Я ей сказала: «Я тебе не верю!» Правильно я ей сказала?
Однажды Стаська влетела ко мне в комнату ужасно возбужденная, хотя скандала вроде бы не было.
— Вот-вот сдастся, — сообщила она громким шепотом. — Сидит на веранде и шьет батистовую сорочку для своих хахалей. А я наклонилась к ней и говорю так нежно-нежно: «Или ты, дорогая муничка, едешь с Антоном в Ялту, а нас с Миленой отправляешь к Корчмарке, или я устраиваю Антону очную ставку с твоим свежим хахалем в самом неподходящем для вас месте, не говоря уж о времени». Представляешь, она даже ни пикнула. Сломалась наша Нинель. Ничего, Антон тоже любит, когда на его бабах кружевное белье.
Через неделю мы со Стаськой улетели в Сочи к нашей квартирной хозяйке, которую еще с детства прозвали Корчмаркой. Разумеется, и мои, и ее помыслы были в Одессе. На третий день наших курортных будней я заболела ветрянкой и лишь благодаря Стаське не загудела в больницу. Стаська ухаживала за мной так, как не всякая родная мать сможет или захочет ухаживать, а я металась в бреду, летела, шла, ползла к Мите и все никак не могла до него добраться.
— Видишь дырки у меня на щеке? — спрашивала Стаська, хватая мои руки, которые тянулись почесать отвратительные струпья. — Мне тогда было четыре года, у Нинель был любовник-боксер, по совместительству половой гангстер. Бабка, Антонова мать, которую сажали возле моей кровати, чтоб она не позволяла мне чесаться, клевала носом. Еще где-то на лбу есть, но, к счастью, не видно под волосами. Митя будет ругать меня, если ты останешься рябой.
Следовал горький вздох. Последнее время Стаська очень часто вздыхала.
Она выходила на улицу, только чтоб купить еды или фруктов, остальное время мы сидели в занавешенной плотными шторами душной комнате и говорили о Мите. Я в сотый раз рассказывала Стаське, как мы познакомились, как он снял мне головную боль.
— Да, в нем присутствует какая-то мистическая сила, — мечтательно говорила Стаська. — Но он еще и антуража любит напустить. И очень счастлив, если в этот антураж верят. Я всегда стараюсь делать вид, что верю. Из Мита должен получиться великолепный артист, если ничего не помешает, — серьезно изрекла Стаська.
— А что ему может помешать? — наивно спросила я.
Стаська задумалась на секунду.
— Женщина, например. Изматывающая душу и тело страсть. У Мити должен быть уютный дом, угодливая жена и никаких роковых страстей. Иначе не хватит сил на сцену.
Помню, в ту пору меня поразило услышанное. Я возразила, что любовь и страсть только помогают творчеству. Я сказала:
— Человек искусства не должен бежать от страстей. Это его хлеб, вода, вино, мясо…
— Ошибаешься. Артист должен все страсти переживать и выражать на сцене или в кино, как художник на своих полотнах, а композитор в музыке. В реальной жизни людям творчества нужны мир, покой, безмятежность. Недаром же существует выражение — уединиться в башне из слоновой кости. Я бы с удовольствием посадила в нее Митю.
— Но как он сможет изображать страсти, если знает о них лишь понаслышке? Тот же Митя, к примеру?
— Это у них в крови. От предков. Информация по наследству. К тому же для Мита искусство реальней, чем жизнь. Для него искусство — жизнь, а жизнь — игра, понимаешь? И как только эта игра начнет угрожать его жизни, он сделает все возможное, чтобы оставить игру. Помнишь, как он изображал на лужайке Отелло? Потом весь вечер глядел на нас глазами безумного мавра.
Как-то ночью я услыхала Стаськин плач. Мне стало жаль ее, очень жаль. Я опустилась на колени перед ее кроватью, стала клясться ей в вечной любви и вдруг сама расплакалась.
— Я так люблю его… Я очень сильно его люблю. А он… он никогда не будет любить меня так, как я хочу, — твердила Стаська. — Он будет добрым, благодарным, признательным… Но этого мне мало. Есть такое… — она хватала ртом воздух, словно астматичка, — чего у меня не будет никогда.
Утром Стаська долго притворялась спящей, хотя я знала, что она давным-давно не спит, а когда наконец спустила с кровати ноги, сообщила, глядя куда-то мимо меня, что видела страшный сон и даже, кажется, плакала во сне.
— Давай вернемся в Москву, — предложила она за завтраком. — У меня предчувствие, что мы там нужны.
Я с радостью согласилась, не понимая, почему подобная мысль не пришла в голову мне.
В поезде мы поцапались из-за какой-то мелочи и даже поскандалили. Стаська решила переночевать в Москве, а я прямо с вокзала отправилась на дачу.
— Вчерась заходил тот парень, который у нас летом гостевал, — огорошила меня прямо с порога Лина. — Про вас со Станиславой расспрашивал, я его чаем с вареньем напоила. А ты никак болела: бледная вся и, как смерть, худющая.
Я кинула сумку с вещами и почему-то побежала на станцию. Потом вихрем пронеслась по улицам поселка, искупалась в озере. Лина пыталась покормить меня. Я что-то съела.
Дом был скучным, пустым и словно презирал меня за то, что я опоздала. Сад был снисходительней — его запахи как бы утешали: сбудется, сбудется, сбудется…
Я слонялась по даче, задержалась возле окна в своей комнате и засмотрелась на лужайку, освещенную солнцем. Я вытащила три шезлонга — почему-то три — и уселась на свое обычное место возле елки, как вдруг поднялся холодный ветер, из углов и закоулков полетели сухие листья, запахло осенью, астрами. Меня охватило предчувствие тоски, разлуки. Я убежала к себе, включила настольную лампу под оранжевым абажуром, села и задумалась. Я почему-то вспомнила маму из моего детства, вернее, ту женщину в зеркале с рамой из дубовых листьев, которого больше не существовало.
