— Говори.
— Не здесь. Вечерний воздух начинает холодать. Дай мне руку, и войдем в дом.
Фрина провела адвоката в свою спальню, которых в ее доме было множество, но эта, как позже узнал Гиперид, сохранялась для самых близких друзей.
Фрина возлегла на ложе.
Вслед за тем, смотрясь в медное зеркало, она обратилась к нему:
— Ты сейчас сказал, что ты образован. Докажи же сначала, каким образом можно быть мне приятным, — мне, которая сделала ремесло из очень дорогой продажи своего тела?
Гиперид вздохнул.
— Увы, Фрина, — ответил он, — твое требование слишком трудно.
— Так трудно, что ты отказываешься? Ты удивляешь меня! Однако ты мог бы доказать это.
— Каким же образом?
— Я дозволяю тебе испробовать все те отношения, вследствие которых я могу быть счастлива, будучи любимой тобой.
Гиперид приблизился к постели и склонился к куртизанке таким образом, что его дыхание взвевало ей душистые волосы.
— Да, — прошептал он, — да, Фрина, ты можешь быть счастлива моею любовью, ибо она такова, подобно которой ты не встретишь. Ты улыбаешься… ты полагаешь, что я хвастаюсь… Искусная в науке любить, ты не веришь, чтобы я был способен чему-нибудь научить тебя?.. Ты заблуждаешься! Истинная любовь обладает наслаждениями, принадлежащими только ей… Закрой на минуту твои насмешливые глаза и сожми твои улыбающиеся губы. Потом, когда я скажу тебе, взгляни, если ты сама не увидишь в зеркале какого-то особенного выражения на своем лице, — тогда я солгал и пожирающий меня огонь бессилен оживить тебя, жестокая статуя.
Уступая желанию Гиперида, Фрина закрыла глаза и согнала с лица улыбку. Через несколько минут, подняв свои длинные ресницы, куртизанка взглянула в зеркало и вскрикнула от изумления.
Воистину, ее прекрасное лицо говорило что-то новое, она чувствовала то, чего никогда не ощущала.
Никогда!.. Нет, некогда поцелуи Эвтиклеса вызывали в ней такое же сладостное ощущение…
Но ей уже было двадцать четыре года, восемь лет прошло с того времени, она позабыла.
— Ну? — спросил Гиперид.
— Ты прав, — ответила она, снова сделавшись госпожой самой себе. — Ты любишь меня, и я думаю, что я могла бы тебя полюбить. Ты доказал мне, что ты смышлен. Это хорошо. Но это еще не все. Я требовательна! Мне нужно иное доказательство твоей страсти. Я его потребую от твоего сердца.
— Требуй! Оно готово!
— Посмотрим.
Она как-то особенно ударила в ладоши. Вошел невольник и по ее знаку поставил около постели стол из полированного дерева, ножки которого были из слоновой кости и имели форму львиных лап, а на этот стол — чашу и сосуд. Потом он удалился.
Тогда, указывая на них рукой Гипериду, который с любопытством следил за этой сценой, Фрина сказала ему:
— Знаешь, что в этом сосуде?
— Почем я могу знать! — возразил Гиперид. — Икарское или корцирское вино, которое ты так любишь выпить вечером, несколько глотков.
— Нет, там не вино. Слушай, Гиперид, минуту назад ты принял меня за жестокую статую. Я не статуя, но я жестокая. Ты предложил мне жизнь Евтихия за одну ночь счастья… Я отказалась… Но ты также предлагал свою, я принимаю… В этом сосуде яд, страшный и приятный яд, он не причиняет страдания. Через несколько часов после приема ты тихо заснешь… А мне хочется, чтобы завтра все Афины повторяли: «У Гиперида не было денег, чтобы заплатить Фрине, он заплатил ей своею жизнью».
Гиперид взял твердой рукой чашу.
— Лей! — сказал он.
Она налила.
Он хотел пить, но она остановила его.
— Погоди, — проговорила она, — подумай… Это не пустая игра: ты умрешь.
— Через сколько часов?
— Через пять или шесть.
— Пять или шесть вечностей наслаждения!.. За кашу любовь, Фрина! — Он сразу осушил чашу и далеко отбросил ее.
— Теперь я достоин тебя?
— Да, — ответила она, подавая ему руку. — Я люблю тебя! Я твоя…
На рассвете Гиперид проснулся. Первый взгляд его встретил улыбку Фрины.
— Так я не умер? — весело вскричал он.
— Ты сожалеешь об этом?
— Нет, потому что в могиле я бы не мог уже любить тебя.
Эта ночь любви имела много сестер. И Фрина не скрывала нежной привязанности к Гипериду, она повсюду являлась с ним.
Это было неблагоразумно, потому что она знала злость Евтихия. К печали, причиненной презрением Фрины, прибавилась ярость при виде ее любовника-собрата.
Однажды, когда она прогуливалась с одной своей подругой, к ней подошел Евтихий.
Она хотела удалиться.
— Только два слова, — сказал он голосом, который выражал и мольбу, и угрозу.
— Ну что?
Он наклонился к ней и прошептал:
— Моя любовь и пять талантов… или ненависть и смерть… выбирай!
Фрина вздрогнула, услышав объявление этой войны, но, силой воли сдержав движение, выражавшее боязнь, она иронически ответила, смотря прямо в лицо Евтихию:
— Так, значит, правда, что змея свистит перед тем, как ужалить… Свисти же, Евтихий, но, чтобы ужалить, верь мне, сначала вставь зубы, это не повредит тебе.
И она удалилась. Через две недели Евтихий представил Фрину перед трибуналом гелиастов как виновную в профанации величия Тесмофоров, так назывались праздники в честь Цереры, торжествуемые ночью.
Обвиненная в осмеянии священного культа, Фрина могла всего страшиться, ибо хотя куртизанки были очень любимы в Афинах, однако трибуналы держали их в строгой подчиненности, наблюдая, чтобы они не нарушали общественный порядок, возбуждая презрение к богам.
Трибунал гелиастов состоял из двухсот членов, из которых каждый получал по три обола и платил штраф, если являлся поздно.
Естественно, что Гиперид был защитником своей любовницы, но хотя по виду он был уверен в ее оправдании, однако в глубине души чувствовал беспокойство, припоминая, что несколько лет назад куртизанка Феориса, жрица Венеры и Нептуна, была приговорена к смерти.
Фрина должна была предстать перед судилищем в десятый день месяца каргелиона. Накануне этого дня, утром, когда молодой адвокат резюмировал главные доводы защитительной речи, к нему вошла Вакха, подруга Фрины. Лицо ее было печально.
— Что с тобой? — вскричал Гиперид, подбегая к молодой женщине. — Фрина беспокоится и прислала тебя?..
Вакха сделала отрицательный знак.
— Нет, — возразила она, — Фрина продолжает надеяться на тебя как на оратора и любовника.
— Так что же?
— А я, признаюсь, не так спокойна.
Гиперид хотел вскрикнуть…
— О! Пойми меня! — продолжала Вакха. — Я не сомневаюсь в твоем таланте и в твоей любви… Но я боюсь… боюсь, что талант и любовь не послужат доказательством для судей… Мне кажется, чтобы достигнуть этого, ты имеешь надобность в могущественном покровительстве.
— Могущественное покровительство?.. Если ты кого-нибудь знаешь, кто за все, что я имею, уверил бы меня в спасении Фрины, — назови, я готов…
Вакха вздохнула.
— Я тебе сказала бы, что бы я сделала на твоем месте, — ответила она, — но вы, мужчины, — вы, ученые, — вы всего чаще отрицаете наши советы, советы невежественных и слабых женщин.
— Да объяснись же, что бы ты сделала на моем месте.
— Ты будешь считать меня безумной.
— Безумная может бросить луч света мудрецу.
— Слышал ты о Лизандре, о пастухе с горы Гиметты?..
— Который читает в будущем посредством зеркала, подаренного ему персидским магом Осоранесом в благодарность за то, что он помешал ему погибнуть? Да, я слыхал о Лизандре и его волшебном зеркале. И ты хочешь, чтобы к нему я отправился за советом?
Гиперид засмеялся. Вакха склонила голову.
— Я была уверена, — прошептала она, — что ты посмеешься надо мной, но что это доказывает? Что ты имеешь меньше любви к ней, чем я дружбы, потому что при малейшей надежде быть ей полезной я не остановилась бы ни перед каким поступком, каким бы он ни показался смешным и странным.
Гиперид перестал смеяться и, сжав руку куртизанки, вскричал:
— Вакха, клянусь Юпитером, ты права! Я увижу Лизандра.
Вакха радостно воскликнула.
— Но, — возразил Гиперид, — в какой местности Гиметты живет он?
— Я знаю, — ответила Вакха.
— Ты уже спрашивала его?
— Да, я хотела узнать, долго ли будет меня любить Тимей.
— А что он сказал тебе?
— Правду!.. Он отвечал мне, что Тимей будет любить меня до тех пор, пока я буду любить его. Я первая бросила его.
— О! О! На самом деле, после такого верного предсказания нельзя сомневаться в науке пастыря.
— Ты еще смеешься?
— Что тебе до этого, если я готов за тобой следовать?..
— В путь же!
— В путь!
Лизандр, счастливый обладатель волшебного зеркала, подарка перса, жил в хижине на вершине Гиметты.
Ему было чуть больше двадцати пяти лет; его манеры и разговор согласовывались с его личностью, покровительствуемой богами, хотя были несколько быстры и необычны.
