— Ты из дома?
— Нет, из театра.
— И вокруг тебя люди?
Это не без малюсенькой подковырки — на людях ты всегда был со мной сух и официален.
— Нет, я в комнате один.
Единственное слово — и Нева обратится вспять. Тем более что я, во имя собственного спасения, не помню зла. Мое прошлое должно иметь привкус сладкой грусти, а не змеиной горечи. Это — закон моего существования в окружающей среде. Но если я скажу это слово, а оно повиснет в воздухе? Догадываюсь, то же самое прокручиваешь в голове и ты. «Смиряй свою гордыню. От гордости все беды. Гордость и любовь — несовместимы»… Увы, не все прописные истины истинны. Что было плохо вчера, оказывается, хорошо сегодня. Так смирить или не смирить?..
Сейчас молчание между нами совсем такое, как два года назад, когда мы прислушивались к дыханию друг друга.
— …Скажи что-нибудь хорошее.
— Я хорошая. И ты хороший. И вдвоем нам — хорошо.
— И только? А разве ты меня?..
— Представь себе — нет. Всю душу обшарила, но не нашла в ней ничего похожего на… сам понимаешь, что. Там сидишь ты на большом, с кованой крышкой, сундуке, стучишь по нему копытами, которые безуспешно пытаешься обуть в белые туфли с…
— На самом деле я их давно снял, сейчас расстегиваю рубашку и здесь, прямо на сундуке, тебя… У меня кончаются монеты. Ты на самом деле по мне скучаешь?..
— Что? Ничего не слышно! Але! Але!!!
Господи, неужели я все-таки запуталась в правилах согласования времен?
— Я сказала, что скучаю по хорошей погоде. У нас тут дождик. Мокрый серый дождик…
Два года назад лило как из преисподней. Ты промокал в своих летних башмаках, я согревала ладонями твои ступни. Осень стояла такая желтая, что больно было смотреть по сторонам. И дождик был желтый. Совсем не мокрый желтый дождик…
— Расскажу тебе, как пройдет премьера.
— Расскажешь.
— Пока, да?
— Пока, пока. Желаю удачи. С Богом.
Вешаю трубку вперед тебя, чтобы не испортить свое впечатление от собственной независимости. Не больно. Не грустно. Хуже — пусто…
— У меня слов нет. Ну ты и шизуля, — говорит вечером младшая подруга, которой я бесстрастно и без утайки (чего раньше никогда не было, раньше — клещами тащи) пересказываю разговор. — Потрясающий мужик. Приучен к легким победам. Бабы землю под ним лижут. А тут как будто ролями поменялись.
— Ошибаешься, никто ролями не менялся, — слабо возражаю я.
— Молчи. Сама все видела.
— И что же ты видела?
— То, что ты не умеешь пользоваться преимуществом своих чар.
Подруга энергично ввинчивает в горшок с плющом сигарету и тут же зажигает новую. Она нервничает больше чем я, настоящая психопатка.
— А для чего мне?
— Как для чего? Да хотя бы для самоуспокоения. Зачем разбрасываться такими мужиками? Вдруг пригодится?
— Но я ведь ничем его не обидела. Думаешь, он мне на самом деле может пригодиться?
— Ну, знаешь… Сказала бы я, да слов не хватает. А если больше не позвонит и вообще…
— Что вообще?
— Вычеркнет из жизни.
Пожимаю плечами. Хотя знаю — не вычеркнет. Не вычеркнет.
— А если вдруг столкнешься с ним где-нибудь нос к носу? Ну, в Большом театре, Большом зале?..
— Я там давным-давно не была. Он, надеюсь, тоже.
— Боитесь друг друга?
Может, и боимся. Чего? Неужели того, что все может начаться сначала?
— Я не боюсь. А ему некогда. Дела сердечные не должны мешать казенным.
— Так я и поверила, что он променяет тебя…
Я поворачиваюсь к плите и зажигаю газ под чайником. Я тоже отказываюсь в это верить. Согласно логике наших взаимоотношений… Какая к черту логика? К тому же сколько людей, столько и логик.
— И тебе не хочется на премьеру?
— Там будет много народу и… неискренних восторгов.
— Ага, вот и выдала себя с головой: хочешь наедине и с самыми искренними чувствами.
— Представь себе — расхотела. Слишком долго хотела. Это какой-то физиологический феномен.
Подруга внезапно мрачнеет. Знаю, ей хочется, искренне хочется, чтобы наши отношения длились бесконечно — ей легче дышится под сенью романтического, слегка авантюристического и вообще того, что не похоже на происходящее вокруг. Тогда и она выдумает себе что-нибудь в том же духе — все в этом мире заразно.
— Помнишь, как ты рыдала, просила, чтоб я ему позвонила, — пытается вразумить меня подруга.
— Ты сама предлагала свои услуги.
— Потому что это нужно было тебе. К тому же он выдерживал характер — это я тебе точно говорю.
— Вероятно, он не учел, что в искусстве одни законы, а в жизни несколько иные. Чем больше женщину мы любим…
— Ты права, тысячу раз права, но он тоже не виноват.
— Какая разница, кто прав, кто виноват. Суть теперь не в этом.
— А в чем же?
— Ты видела когда-нибудь, как провизор отвешивает на своих точных — до доли миллиграмма — весах всякие порошки? Карьера, общественное мнение, устроенность, покой и прочее, прочее, проверенное, безопасное, бессюрпризное на одной чашечке, а на другой — сплошная неизвестность. Обе чашечки балансируют в воздухе, и наш провизор относительно спокоен. Но вот одна камнем падает вниз, грозя сломать весы. Ну да, он переложил в нее каких-то лекарств, которые в таком количестве превращаются в яды. И наш провизор, не долго думая, выкидывает их на помойку и тщательно моет руки.
— Ты напоминаешь мне сборник библейских притч. Их весьма поучительно читать, но, полагаю, их писали не забавы ради, а чтобы унять скрежет зубов.
Я стою возле окна и смотрю на черный, весь в пунктирах красных автомобильных огней переулок, стрелой впивающийся в наш дом где-то прямо подо мной. Я считаю огоньки. Если, пока закипит чайник, насчитаю двадцать семь, произойдет то, чего я хочу, но в чем даже себе самой боюсь признаться по секрету. Вместо того, чтобы выразить это в виде какой-то житейской формулы, я представляю себя в большом пустом доме под могучими деревьями, выбегающую в холодные сени на твой, безошибочно твой стук…
— Задумала сжечь чайник? — слышу издалека голос. — Где у тебя заварка? Сошлось?
— Их было двадцать шесть. Тринадцать машин. Двадцать семь быть никак не могло — к нам нельзя подъехать на мотоцикле. Но это все правильно — мы бы все равно не ужились под одной крышей.
— Прекрасно бы ужились. Я видела вас вместе.
— Понимаешь, у нас всегда одни и те же желания. Представь себе, это очень плохо — иметь одни и те же желания. Потому что всегда нужен кто-то третий, чтоб их выполнять.
Дождь, дождь за окном. Мрак. Неизвестность. Потусторонность. А здесь тепло. Ноги мои обуты в мягкие тапочки. И мне не нужно идти куда-то по лужам.
По ту сторону, по эту… По эту сторону никогда не приземлятся летающие тарелки, мечты не материализуются даже в колючий кустик шиповника под окном, любовь обрастет панцирем из прозы быта и бремени мифического долга перед обществом, близкими, собственным будущим и чем-то еще, трепыхнется от удушья и вовсе протянет ножки.
Что это я так непочтительно о вечном чувстве?
… Звонок в дверь, холодок в прихожей, шаги осторожные, как у юноши, который вот уже несколько веков неизменно крадется к балкону возлюбленной. Или нет: походка уверенная, как и должна быть у того, кто достиг в этой жизни чего-то ощутимого.
Мокрая шляпа на вешалке — бисеринки дождя чуть-чуть напоминают утреннюю росу. Тому, кто не боится о ней вспоминать. А я?.. От меня что-то отделяется — больно, неохотно, вопреки воле, — садится в кресло напротив. Ты тоже пришел не один: с каких-то лет, сытых, очевидно, любой здравомыслящий человек предпочитает ходить, сидеть, лежать и так далее — не один.
Мы все между собой знакомы. А если и нет, что толку знакомить заведомо чужих людей? Стол накрыт на двоих: кофе, крошечные рюмки чего-то крепкого, муляжные кружочки тонко нарезанного лимона, похожий на глиняный слепок швейцарский шоколад.
«Хочу жареной рыбы, деревенского хлеба, миску помидоров и много-много самодельного виноградного вина. Хочу! Хочу!» — отчаянно требует существо в кресле напротив. И тот, вошедший с тобой, хочет того же самого, только не смеет сказать об этом вслух.
Хотят — и расхотят. Чужие желания исполняются теми, кто уже растерял свои.
Ты и я — мы оба чего-то достигли в этой жизни. Это значит лишь одно — мы довольно часто сворачивали с нехоженых тропок на шоссе. Сперва, быть может, с неохотой, а потом оказалось, что идти по шоссе даже приятно.
Слышишь, кто-то прорубается нехожеными дебрями. «Бедняга, — подумаем в унисон. — Дай Бог ему скорее образумиться».
Пьем кофе, потягиваем ликер, спокойно и рассудительно, сперва серьезно, потом не без скепсиса, толкуем о наших преуспеяниях в этом мире. В определенные моменты скепсис к лицу преуспевающим — как кружевное жабо Мефистофелю.
