Шоссе, по которому он ехал, было ему знакомо и все еще не закончено. Он часто ездил по нему, когда работал на конюшнях «Двойные удила». Оно вело к просеке, которая была достаточно велика для его трейлера, почва — достаточно прочна, чтобы выдержать вес его дома на колесах, а кусты и деревья служили надежным укрытием. Как он делал это не раз, Фабиан подал задом, углубившись в просеку, встав лицом к шоссе, готовый выехать оттуда так же быстро, как приехал.
Ему показалось, что тут ничего не изменилось с тех пор, как он был здесь в последний раз. За пределами равнины земля заросла молочаем и мандрагорой, губчатыми грядками кипарисов. От колючей стерни полей с их терпким ароматом осени пахнуло воспоминаниями о том, как он ждал здесь Ванессу, и ему показалось, что он вот-вот услышит звонок ее велосипеда.
Почему же, приехав сюда впервые много лет назад, он поленился изучить себя так же внимательно, как он сейчас изучает эту просеку. Если бы он это сделал тогда, то, возможно, понял бы, что то и дело будет возвращаться сюда, и, что бы он ни искал, он всегда найдет себя одного на этой просеке. Сейчас, как и тогда, он почувствовал неумолимую силу прошлого и был смущен своей неспособностью помешать его повторению.
Бремя воспоминаний, дум и усталости одолело его. С трудом добравшись до алькова, он повалился на кровать. Забыв про пони, голодных и неухоженных в течение столь долгого времени, он погрузился в сон.
Проснулся Фабиан около полудня. Забравшись в ванну, он, словно ошпаренный горячей водой, наполнившей ее, остро ощутил, что до сих пор, когда бы он ни покидал Ванессу, она всегда могла быть уверена в его возвращении. Теперь именно она покинула его, и он мог быть уверен лишь в том, что, лишенная будущего, она больше никогда не вернется.
Время уже не станет мерилом дней, прошедших после того, как они были вместе, и не будет существовать того архитектора времени, который придумает какой-нибудь способ остановить его неумолимое течение. В его душе вновь возник хаос — путаница бесцельных мыслей и чувств, — хаос капризный, неуловимый, закрывающий, безвозвратно запечатывающий безмятежное пространство того утра в конюшне «Двойные удила», когда он впервые увидел ее.
Ему захотелось снова поговорить с Ванессой, поговорить в последний раз, хотя все, что им надо было сказать друг другу, они повторяли много раз. То, что ему так хотелось сообщить ей, то, что он мог сказать ей, ускользало из его памяти, когда он оказывался в одиночестве. Он знал, что не захочет сказать ей что-то такое, что может растревожить или ранить ее.
Он понимал природу своего отчаяния: столкнувшись с реальностью ее чувств к нему, он больше не мог сохранить свой образ в качестве наследника ее времени, сохранить образ их обоих в виде некой скалы, которую не могло разрушить беспощадное время, врачующее одни раны и наносящее другие. Чтобы дать ей право встретиться лицом к лицу с собственной жизнью, он был вынужден освободить ее от цепи, соединявшей ее с ним. В нем сработала пружина — тайная причина того, что он проделывал столько раз, что теперь стало единственной реальностью его прошлого, связывавшего его с будущим.
Бывало, среди ночи, когда ему попадалась на пути больница, пансионат для престарелых и одиноких, обиталище таких людей, которые были отвергнуты миром, он останавливал свой трейлер, запирал его и заходил внутрь.
Войдя, он спрашивал главного врача, дежурную сестру или охранника. Представлялся приезжим, разумеется конником, но, кроме того, писателем, автором рассказов о людях, связанных с конным спортом. Он с удовольствием прочтет их человеку, который одинок, не может в этот поздний час уснуть и готов его послушать. Проверив его документы, Фабиана вели по коридорам и боксам к какому-нибудь посту, окруженному емкостями с кислородом, искусственными почками, замысловатым арсеналом оружия для защиты того, что труднее всего защитить, что наиболее уязвимо, — жизни, этого мимолетного явления. Он видел гниющую плоть, которую невозможно исцелить, больных раком, которым смерть успела предъявить свою зловонную визитную карточку.
Здесь были владения страданий, узником которых было время, наркотиков, которые могут сделать пациента бесчувственным и лишить его разума; единственное снадобье против них — телевизионные картинки и звуки — больше не помогало, и единственным утешением был голос посетителя (от этого, впрочем, тоже не было никакого проку) да еще собственное воображение. Внимательно разглядывая пациента — им могли быть мужчина, женщина или даже ребенок, неисцелимо больные, но которые еще дышали, жили, — Фабиан представлялся как путешественник, у которого есть время и желание встретиться с тем, кто, подобно ему самому, находится в пути, только в другом направлении. Сев в кресло, он принимался рассказывать какую-нибудь историю о себе самом или о ком-то другом, о своем трейлере, вновь продолжающем путешествие по жизни, о прожитом времени и о том, которое у него еще осталось, о природе, которая требует к себе внимания человека и прощает, о человеческой жадности и человеческой любви. Он рисовал сцену для пьесы о страсти человека, для которого страсть перестала быть пьесой, для которого она утратила интерес, сюжет, таинственность и загадочность. Стараясь не развивать полет фантазии, предоставляя слушателю прибегнуть к собственному воображению, Фабиан часами мог говорить об искусстве верховой езды, беседовать о стратегии конных состязаний с человеком, которому уже никогда не одержать победы, рассказывать о любви тому, кому никогда не суждено кого-то обнять.
Поспешно одевшись, Фабиан сунул в карман горсть монет для телефона-автомата и кинулся к стойлу в задней части своего трейлера. Он вывел оттуда Резвую. В страшной спешке оседлав ее, вскочил на нее и помчался галопом, охваченный страхом, что опоздал, что, возможно, Ванесса уже находится в самолете.
Песчаная дорога заглушала удары копыт кобылы, за которой вилась пыль. Он добрался до телефонной будки, когда полуденное солнце уже начало нагревать аппарат. Теперь он испугался, что, возможно, не работает телефон. Порывшись в кармане, Фабиан достал монету, дрожащими пальцами опустил ее в прорезь и набрал номер. Послышались продолжительные гудки, прерываемые паузами молчания, которые лишь усиливали его нетерпение. Он представил себе, как звонит телефон в кабинете Ванессы, разрывая тишину, как она бросается к аппарату, хватает трубку.
Но гудки продолжались. Он не мог поверить, что она уехала, что он потерял ее, что слова, которые он услышал у себя в прицепе, — это ее последние слова. Резким движением он повесил трубку, вынул монету из приемника и снова набрал номер. Никто не мог поколебать его убеждения в том, что Ванесса ответила ему в ту самую минуту, когда он повесил трубку, и что теперь линия будет занята.
Линия оказалась свободной. Гудки повторялись время от времени, разрывая ему сердце, а в это время ничего не подозревавшая Резвая тыкалась мордой в стеклянную стенку будки. Держа в руках трубку и слушая надоедливый монотонный сигнал, Фабиан понял, что потерял слишком много времени, что не успеет вернуться к трейлеру, чтобы на нем добраться до взлетно-посадочной полосы. Стрелой выбежав из будки, он вскочил на лошадь и, срезая часть пути, лесом помчался на аэродром. Он скакал мимо заброшенной железнодорожной ветки, по дороге, которой воспользовался лишь однажды, которая начала сужаться после того, как он проскакал по ней милю или две, и теперь почувствовал отчаяние при виде пустых бочек и старых ржавых вагонов. Единственное, что его заботило, это мчаться быстрей, еще быстрей, заставляя Резвую перепрыгивать через бочки и, наклоняясь всем туловищем, избегать столкновений с развалинами, топча осколки стекла и металла.
Железнодорожная ветка уперлась в зеленые заросли. За ними простиралась взлетно-посадочная полоса — участок поблескивавшего на солнце разогретого асфальта. По ней двигался небольшой двухмоторный реактивный самолет. Готовый к взлету, он медленно катил в сторону Фабиана, и еще до того, как он повернул, сверкнув ярким гербом на своем серебристом боку, Фабиан понял, что в нем за пассажир. Отчаяние уступило место досаде, и он вдруг перестал думать о Ванессе. Единственное, что имело для него значение, — это лошадь, вырвавшаяся из зарослей и готовая скакать дальше. Он отпустил поводья, и Резвая помчалась вдоль полосы, превращая сухую траву в мелкую пыль. Оказавшись рядом с самолетом, он посмотрел на иллюминаторы, в которые ничего не было видно, так как изнутри они были покрыты зеркальной пленкой. Ревя моторами, самолет стал набирать скорость для взлета. Когда он пронесся мимо него, Фабиан представил себе пилота, который показывает Ванессе на взлетно-посадочную полосу, наслаждаясь увиденным зрелищем:
— Вы только посмотрите, мисс Стэнхоуп! Такую картину теперь увидишь не часто!
