«…Такая хорошенькая свояченица…» «Недаром в некоторых странах дозволяется содержать гарем…» «Сестрички так похожи, что их можно перепутать в темноте…» «Девочки обожают друг друга…» «Повезло чуваку…»
Я иду сквозь этот шепот, хрупкая девушка в сиреневом гофре, а за мной по пятам крадется сатир: влюбчивый, похотливый, прячущий свои рожки в завитках античных кудрей. Только берегись, рогоносец, и не говори потом, будто я тебя не предупреждала. Впрочем, это твое дело. Если ты умеешь заглянуть в щель между лицом и маской, это еще не значит, что у тебя есть надежда эту маску сорвать…
— Маничкина бабушка вышла замуж в тридцать лет. Для того времени это был настоящий абсурд. Она, уже будучи беременной, ходила на каток и курила папиросы. Она рассказывала мне, что больше всего на свете боялась первой брачной ночи. Между прочим, мой врач, помню, говорил: «Чем позже выйдешь замуж, тем полезней для организма. Острые ощущения для неокрепшей психики равносильны действию яда на стенки желудка». Все это, деточка, лишь наполовину правда. Многое зависит от партнера, то есть от мужа. Мой Мишенька был настоящим медведем. Правда, мне его не с кем сравнивать. Я забеременела в первую же ночь, хотя мы не собирались сразу заводить детей… Кстати, Светочка, ты не знаешь, как Иришка предохраняется?
Медом я, что ли, намазана для подобных разговоров? Или же у меня (может, у моей маски?) на самом деле слишком невинный вид? Еще бы мне не знать, как предохраняется от нежелательной беременности моя сестра. Эти темы мусолятся при мне со всех сторон: американская спираль, коитус интерраптус, противозачаточные пилюли… Иной раз мне кажется, что на наших «молодоженов» возбуждающе действует мое присутствие.
— Не знаю, — выдавливаю из себя я и лезу вон из кожи, чтоб покраснеть.
— Неужели наша Иришка бесплодная? Ты меня прости, деточка, за конфузные вопросы. Маничка у меня единственный сын. А ты не замечала, Иришку по утрам не тошнит?
— Последнее время она блюет каждый день. Даже сейчас, когда мы одевались. Мы из-за этого опоздали… Мы опоздали в загс из-за того, что Ирка не могла найти свои жемчужные серьги, за что влетело Герману, а потом и мне. Но, по-моему, она не собирается… — Краснею так, что самой видно краешком глаза, но это от усилия удержать внутри пузырьки смеха, которые щекочут, колются, рассыпаются по горлу бисером. — Но я, Наталиванна, честно говоря, ничего не знаю.
…Мы ложимся втроем в широкую арабскую кровать — Ирка в центре, Ирка объединяющее и многоразрешающее начало, Ирка — лезвие ножа, клинок стали, Немезида карающая, Венера завлекающая. Я сдергиваю с них простыню. Оба голенькие, я — в девственно белой ночной рубашке. Мы сплетаемся в нерасчленимый клубок, кто-то, явно Герман, кусает меня за ногу повыше коленки, я обхватываю стальным объятием Иркин живот, мои руки кто-то, кажется, оба, пытается разжать. Сквозняк из открытой форточки на мгновение позволяет свету проникнуть в комнату. Вижу то, что мне явно не полагается видеть. Любопытство, отвращение… Что-то беспокойное шевелится внизу живота. Потом Герман, похожий в тоге из простыни на Антония-Дика Бартона, жестоко и больно подхватывает меня на руки, открывает ногой одну, другую двери. «Спокойной ночи», — обжигает мое ухо его шепот. Я вдруг стыдливо одергиваю рубашку, натягиваю на плечи одеяло. Да, разумеется, мое выгнутое дугой бедро в рассеянно-молочном свете раннего московского утра притягивает взгляд сильней, чем холодный роденовский мрамор, с которым меня сейчас вполне можно сравнить. Тем более я притворяюсь, что не слышала этого вздоха Германа.
Если вам не интересно начало, дальше, прошу, не читайте. Дальше вообще начинается настоящая чехарда. А главное, все там вперемежку. Как в теткином сундуке.
Ну да, помнится, в тот день, когда тетка разбирала свой сундук, я облачилась в панталоны с пожелтевшими от времени настоящими кружевами, запихнула в них юбку своего сарафана. Тетка тем временем что-то перекладывала с места на место, чем-то посыпала. Я намазала перед осколком зеркала губы — жирно, залихватским клоунским бантиком, напудрила щеки и нос, потом высыпала коробку с пудрой на свои похожие на растрепанный пион волосы. Я прошлась колесом по мансарде, чуть не выбив босой пяткой оконное стекло, постояла на руках на перилах балкончика. Тетка в мою сторону не смотрела, зато я смотрела на нее. Смешно и грустно вспомнить… Она читала какую-то желтую бумажку, которую держала в вытянутой левой руке. Очки, блестевшие до недавних пор у нее на лбу, она уронила в сундук, правую руку положила себе на живот, большой для ее довольно хлипкого тела, формой похожий на бутылку из-под французского коньяка «Наполеон». В животе что-то шевелилось — даю вам честное клоунское. Тут меня разобрал смех, и я, чтоб не загудеть вниз на куст жасмина, спикировала на пол балкончика. И тут я увидела, что тетка плачет. Я тихо прикрыла балконную дверь — это всего лишь чувство самосохранения, которое с годами я развила в себе до виртуозности.
… — Ну, и как же вы провели воскресенье? На воздухе были? В кино? На концерте?
Это Наталья Ивановна у меня спросила.
— Были.
— Где же вы были?
— На воздухе. В кино. На концерте.
Это уже я ей ответила.
— Но Маничке нужно заниматься, чтоб как можно скорее спихнуть свою диссертацию. У него для этого подходящая обстановка?
— Румынский письменный стол, финское вертящееся кресло, югославская «Тэ Бэ Эм де Люкс», красивая жена, очаровательная свояченица, или кем я ему прихожусь…
— Светочка, когда ты наконец посерьезнеешь? Тебе очень к лицу шалости, но, деточка, пойми, я часто теряюсь в догадках, с каким ключиком к тебе подступиться.
— Я открываюсь без ключика, Наталиванна.
— А вы… спать поздно ложитесь? — продолжала пытать меня Гжельская наседка. — Ты где спишь? На тахте углом в комнате, что выходит окнами на бульвар?
— Поздно. — Я стараюсь отвечать на вопросы по порядку. — Ирка ночевала у Марины на даче. — Мне самой начинает становиться интересно то, что я говорю, но Гжельской наседке все знать ни к чему. — Ваш Маничка печатал, а я валялась в супружеской кровати. Потом я заснула — мне было так страшно топать в свою комнату, потому что Маничка распинался про НЛО и Бермудский треугольник. Утром слышу бравый гусарский храп прямо возле своего уха. Смотрю — а это Маничка…
— Думаю, вы про этот… эпизод Ирише не рассказывали?
— А что тут такого, Наталиванна?
— Ничего такого. Но она может Бог знает что подумать.
— Что, например?
— Понимаю, Маничка теперь твой брат. К тому же ты еще настоящий ребенок. Но мало ли что может прийти в голову…
— Вашему Маничке?
— Светик, больше никому про это не рассказывай, ладно?
— Но почему?
— Это так не похоже на то, что творится вокруг. Вернее, очень похоже, но только внешне. Просто вас не так поймут.
Я чувствую, что нет конца нравоучениям. Я все-таки не железная.
— Вы знаете, Наталиванна, когда я увидела Германа в первый раз — в этой самой квартире, уже безвозвратно Иркиного, — я поняла, что могла бы посвятить ему всю оставшуюся жизнь. — Я начала заводиться. — Знаю, потом я пожалею об этой моей откровенности, но вы наверняка меня правильно поймете. Я так счастлива, что могу оказывать Герману какие-то мелкие услуги и даже доставлять… удовольствие. Кто знает, может, в этом и состоит мое предназначение. Ирка не ревнует — мы с ней слишком любим друг друга. К тому же я знаю свое место. Я ведь младшенькая, бесправная, покорная. Не представляете, Наталиванна, как я иной раз бываю счастлива (черт побери, может, в этом на самом деле есть что-то от счастья?) возможности помыть за ним тарелку, погладить его рубашку. Наталиванна, у вас такой необыкновенный, такой не от мира сего сын!
Бедная Гжельская наседка! Вижу, в ней борются самые противоречивые чувства: гордость и радость за необыкновенного сына и — страх: неужели он, православный, завел гарем? А более всего мучают опасения семейных катаклизмов на почве неординарной ситуации. И, конечно же, переполняет благодарность ко мне, мне, МНЕ!
— Не говори Ирише, что эту цепочку подарила тебе я. — Она извлекла ее из коробочки, где лежали еще какие-то блестящие штуковины. — Это бабушкина цепочка. Маничкиной бабушки. На ней раньше висел крестик, но Маничка его потерял, когда был совсем крохой.
— Он ее носил? Ах, Наталиванна, голубчик, можно я вас поцелую?
Я делаю стойку и иду на руках вокруг стола. Моя мини-юбка открыла для всеобщего обозрения минитрусики. Гжельская наседка, какая же у тебя невкусная дряблая щечка!
…Интересно, за сколько веков человечество прошло путь от ветхозаветного «око за око» до христианского «если тебя ударят по одной щеке, подставь другую»? Можно ли пройти этот путь за одну-единственную человеческую жизнь? Что-нибудь полегче спросите. Хорошо помню тот вечер в Сочельник, когда я вдруг решила исповедаться в чужих грехах, в ту минуту убедив себя в необходимости моего в них раскаяния.
