Поспотыкавшись целый вечер на слишком уж прямолинейном русском «ты», я вернулась утром к привычной форме общения. Герман же вдруг перешел в наступление — я поняла это, когда Ирка отбыла на работу.
Все-таки хорошо, что альбом теперь у меня — не даром Гжельская наседка в конце своей жизни отодвинула Ирку на задний план, переключив внимание, любовь и даже заботу на меня.
— У тебя появился молодой человек? — Наталья Ивановна задала этот вопрос, едва я переступила порог ее квартиры. — Он что, нерусский?
— У меня всегда были не только старые, но и молодые люди тоже. К тому же я интернациональна по природе.
— И у вас с ним серьезно? Маничка сказал, у него шалопаистый вид. Маничка очень тревожится за тебя.
— Передайте ему от меня спасибо. А вы, Наталиванна, не волнуйтесь — я неспособна на опрометчивые поступки. Если же вдруг сподоблюсь, в первую очередь посоветуюсь с вами.
— Моя милая деточка… Ты случайно не знаешь, откуда у Манички было столько денег, когда он попал в больницу? Врач отдал мне триста пятьдесят рублей. Маничка просил не говорить о них Ирише.
— Больше у него ничего с собой не было?
— Билеты он не успел взять.
— Откуда вы знаете, Наталиванна?
— А разве он тебе про это не сказал?
— Вы вернули ему деньги?
— Да. Он вчера специально за ними заехал.
— Заодно прошелся по адресу Анджея и моему, разумеется.
— Что ты, деточка. Он так тебя… любит.
— Да, Наталиванна, Маничка меня так любит, так любит.
— Ты изменилась. Ты очень изменилась. Между вами что-то произошло?
— Между мной и Анджеем?
— Деточка, я же вижу — Анджей это глупо. Мне кажется, Маничка чем-то озабочен.
— Но это несерьезно, Наталиванна.
— Да, да, я все понимаю. Он что, молчит насчет Ялты? Между прочим, у меня так и лежат в шифоньере эти ваши триста рублей. Может, заберешь?
— Это Маничка предложил такой вариант?
— Почему ты так решила, деточка? Я и без него собиралась…
— Что он сказал вам обо мне и Анджее? Только честно, Наталиванна. Мы ведь с вами как никто понимаем друг друга.
— Да, да, деточка. Во-первых, этот Анджей слишком бесцеремонен и некорректен с тобой. Отрывает от дел, звонит тебе за полночь. Ты стала из-за него резка. Покуриваешь. Деточка, он тебе не пара, пойми же наконец. Поляки — сплошь спекулянты. Помню, еще моя мама говорила, что это торгашеская…
— Наталиванна, моя бабушка, та, что закончила Варшавский университет, говорила, что русские — хамская нация.
— Ладно, ладно, деточка, не в этом дело.
— А в чем, если не секрет?
— Тебе рано замуж. У тебя еще такой хрупкий организм. Мой врач говорил…
— Наталиванна, я слышала, в Ялте чудесный укрепляющий климат. Надеюсь, мы с Анджеем съездим летом в Ялту.
— Не делай глупостей, деточка. Я поговорю с Маничкой. Я обещаю тебе поговорить с Маничкой самым серьезным образом.
— И с Иришей тоже?
— Ах ты, Боже мой, вечно вокруг нашего Манички бушуют страсти. Это у него по отцовской линии в крови такая гремучая смесь: там в роду были и дворяне, и купец-заводчик, и даже драматический актер.
— Провинциальный?
— Что? Да, да, из Саратовской губернии.
Думаю, кое-кому уже поднадоели мои сундучные страсти. Что касается меня, то и по сей день шевелятся ноздри на запах нафталина. Почему-то к этому запаху всегда примешивается едва уловимый аромат каких-то полузабытых духов. Нет, отнюдь не «Шанели» и даже не «Черной магии» — в юности мы пользовались духами подешевле и попроще. Только почему-то у тех духов оказался такой стойкий — невыветриваемый — аромат.
…Я не соврала сестре — я на самом деле отвезла альбом на дачу. В зимний вечер, когда полумесяц косится в мое наполовину матовое от мороза окно, когда цивилизованный мир сосредоточил свое внимание на телеэкранах, всем остальным движениям предпочитая глотательные, на меня вдруг накатывает жестокая ностальгия. Прошлая жизнь тоже ведь своего рода телевизионный фильм, где ты сам пишешь сценарий, подбираешь актеров, объясняешь им свой замысел.
Я сейчас не вылезаю из монтажной: просматриваю какие-то куски пленки, склеиваю с теми, которые отсняты раньше или позже.
… Мама ревновала меня к Ирке, к моей с ней откровенности, но, ревнуя, не сделала ни шагу мне навстречу. Как бы супротив собственного существа, она всегда шагала навстречу Ирке. «Ты еще маленькая носить такие вещи», — говорила мама, купив Ирке заграничный свитер, который я, разумеется, всегда могла взять и надеть. Но я была еще маленькой…
— Брось дурачиться. Ты уже большая. К Ирише приходят молодые люди, а ты ходишь колесом перед их носом. Надень что-нибудь приличное и не задирай ноги. Скажут: у Брянцевых младшая дочка — дурочка.
— Кому скажут, мама?
— Вообще скажут. Девушку украшают скромность и целомудрие.
— Украшают елку, стол к празднику, торт кремом. Напоказ.
— Но ведь лучше напоказ умное и красивое, чем дурь и безобразие.
— Кому лучше?
— Хотя бы мне. Да и отцу тоже. Нам ведь хочется, чтоб о наших детях думали только хорошее.
— А зачем вам это?
— Не прикидывайся дурочкой. Ты умненькая девочка.
— Мама, а как тебе представляется мое будущее?
— Получишь высшее образование, найдешь человека себе по душе, у тебя будет хорошая дружная…
— У вас с папой дружная семья?
— Думаю, что да. По крайней мере все наши знакомые так считают и, мне кажется, завидуют нам.
— А тебе никогда не бывает тоскливо, безнадежно?
— Если мне скучно, я пытаюсь занять себя делом. Дома всегда найдутся дела…
И тэ дэ и тэ пэ. Словом, то, что говорят все добрые хорошие матери своим еще совсем зеленым дочерям. Они в этом не виноваты — то же самое говорили им их матери, а их матерям… Хорошо, что у меня нет детей, не то я бы тоже в один прекрасный момент могла сподобиться наговорить кучу всякой ерунды.
Помню, Анджей привез из Варшавы потрясающей красоты подвенечное платье: белая пена ниспадающих оборок, легких, как пух одуванчика. Я влезла в него, будто в свою собственную, когда-то где-то снятую и где-то забытую кожу, и на миг почувствовала себя счастливой. Короткий волшебный миг, крик души, инстинкта и еще чего-то… «Но это платье послужит мне всего неполный день, — размышляла я, вертясь перед большим зеркалом. — Потом я засуну его в чемодан, который задвинут на антресоли, а когда достану, скажем, лет через десять — пятнадцать, увижу, что белизна утратила свою девственность, что платье состарилось и подурнело вместе со мной, напомнив лишний раз о том, что нет в этой жизни ничего вечного. И я всплакну, зарыв лицо в его безжалостно мягкие сборки». Я быстро вылезла из платья и зашвырнула его подальше. Ненавижу, ненавижу маску с губами на манер повисшего рогами вниз полумесяца. Природа позаботилась о том, чтобы он, настоящий, никогда не представал нашему взору в столь отвратительном виде. Так почему же природа не позаботилась таким же образом и о человеке?
— Желаете снимок на память? В трогательном овале сердечка или под сенью двух целующихся голубков?
Я еще никогда не видела Германа таким возбужденным.
— Желаю. Только, чур, режиссура за заказчиком. Анджей, надеюсь, ты умеешь обращаться с фотоаппаратом? Кстати, у тебя не дрожат руки?
— Почему они должны у меня дрожать? Я абсолютно спокоен.
Красивый мальчик. Самоуверенный мальчик. Не каждому мужчине идет выражение непоколебимой уверенности.
— А у меня что-то кружится голова. Интересно, почему у меня так кружится голова?
Я видела краем глаза, как они оба уставились на меня. Едва удержалась, чтоб не расхохотаться и не пройтись колесом по ковру.
— Пускай этот пан возьмет тебя на руки.
— Не хочу. Я хочу, чтоб на руки меня взяли вы, а пан нас сфотографировал. Что, слабо?..
Снимок получился изумительный и в двух вариантах: я на руках у Германа и я же на руках у Анджея. Настоящий стоп-кадр из голливудского фильма со счастливым концом. Да, конец у этой истории на самом деле был счастливый — мы втроем пили жженку, играли в подкидного и по очереди кукарекали под столом. Мне казалось, Герман с Анджеем старались перекричать друг друга. Или мне только так казалось?
… — Деточка, я тебя очень прошу: не экономьте на питании. У Манички с детства склонность к катару желудка. Когда он был маленьким, мы часто возили его в Усть-Нарву и Палангу — в Прибалтике роскошные молочные продукты. Но творогом можно в два счета отравиться, если покупать его впрок и…
— Наталиванна, Ирка просила передать вам привет и прочее. Она уже наверняка не успеет забежать к вам до отъезда, боюсь, позвонить тоже — самолет рано утром. Словом: «Я люблю тебя, Вена, горячо, неизменно»…
— Она не сможет позвонить оттуда?
— Что вы, для советского командировочного это настоящее разорение. Правда, мы обещали ей звякнуть, но при теперешней безалаберной жизни мне это кажется нереальным.
