— Мы все — не такие, какими были много лет назад, — ласково сказала я. — Вот и ты уже не смотришь на все глазами ребенка.
Мне на какой-то миг показалось, что мои слова вернули жизнь в эту комнату, и она перестала быть похожей на экспозицию в музее восковых фигур. Твой брат в изнеможении откинулся на подушку. При этом он случайно пошевелил пораненной рукой и, как мне показалось, лишь с трудом заставил себя не скривиться от боли.
— Ты себя хорошо чувствуешь? Мне, наверное, лучше уйти, чтобы ты мог отдохнуть. Мы поговорим обо всем этом как-нибудь потом.
Сделав над собой неимоверное усилие, чтобы восстановить присутствие духа и невозмутимость, позволяющие отодвинуть все личные переживания на второй план и снова стать хладнокровным профессионалом, работающим на секретную разведывательную службу, Карл стал порываться продолжить этот разговор прямо сейчас:
— Нет-нет, я себя чувствую хорошо… Нам следует подумать, какие ответные действия мы предпримем, — подумать, каким должен быть наш следующий шаг.
Чувствуя себя неловко из-за того, что этот вопрос уже обсуждался и что было принято решение без учета мнения Карла, я прошептала:
— По правде говоря, у нас уже имеется одна идея.
— Неужели? — сказал Карл с плохо скрытым раздражением. — И что же это, позволь узнать, за идея?
— Прежде всего нужно побыстрее поженить вас с Надей.
— Я не думаю, что…
Я, легонько прикоснувшись пальцами к его губам, не дала ему выразить свое возмущение.
— Т-с-с-с-с… Пожалуйста. Ты же и сам понимаешь, что другого выхода нет. Побыстрее вас поженить нужно и для вашей же безопасности — и Надиной, и твоей. Я возвращусь в Брунштрих. Поскольку Алоис наверняка приедет туда на свадьбу, я воспользуюсь этим для того, чтобы выведать его намерения, а также выяснить, на каком этапе разработки находится создаваемое им ужасное оружие.
Сделав небольшую паузу, я тихонько сказала:
— Я внедрюсь в секту.
Реакция Карла на эти мои слова, как я и предполагала, была бурной.
— Нет! Я не позволю! — воскликнул он, повышая голос. — Это слишком опасно!
— Это необходимо.
— Тогда пусть это сделает кто-нибудь другой! Есть десятки агентов, почему же это должна делать именно ты?
— Нет никого, кто был бы так же хорошо подготовлен, как я, и ты это знаешь. На подготовку другого человека уйдет много времени, а его у нас нет. Кроме того, решение уже принято. Керси и кэптен Камминг придерживаются такого же мнения.
То, что мнением Карла никто не поинтересовался, вызвало у него еще большее раздражение и желание настоять на своем.
— Ты что, не понимаешь?! Все, кто пытался сделать это раньше, были разоблачены! И их всех убили!
— Все они были мужчинами. Меня же никто ни в чем не заподозрит, потому что я — женщина. Можешь не беспокоиться: у меня нет ни малейшего желания умереть, — сказала я с улыбкой, которой попыталась ослабить возникшее напряжение.
Карл, тем не менее, уступать не хотел. Всем своим видом показывая, что будет упираться до последнего, он заявил:
— Я буду ходатайствовать перед своим начальством, чтобы ты этим не занималась. С моим мнением все еще считаются. И я никогда не соглашусь, чтобы именно ты попыталась внедриться в секту!
От таких заявлений мое терпение лопнуло, и я вскипела:
— А я буду ходатайствовать перед своим начальством, чтобы тебя от этой операции отстранили! Твое эмоциональное состояние не позволяет тебе в ней участвовать! И не тебе решать за меня, решать, что и как мне делать! — стала я кричать, глядя Карлу прямо в лицо. — Ты что, забыл?! Между нами уже ничего нет! Ничего! Меня интересовала только физическая близость — ты сам мне это сказал!
Карл резко приподнялся и здоровой рукой крепко схватил меня за правую руку.
— Скажи мне это! Ну же, скажи мне это! — яростно потребовал он.
— Я прошу тебя меня отпустить, — гневно процедила я сквозь зубы.
Однако он все так же крепко держал меня за руку и все так же сурово на меня смотрел.
— Скажи мне прямо в лицо, что ты меня не любишь!
— Отпусти меня, ты причиняешь мне боль!
Мы с ним в течение нескольких секунд смотрели друг другу в глаза, словно бы оценивая, у кого больше решительности и силы. Затем он ослабил хватку и выпустил мою руку.
Не произнося ни слова и не глядя на Карла, я обошла вокруг его кровати и взяла свои вещи, лежавшие на стуле.
— Что ты делаешь?
Я стала надевать пальто…
— Ты не можешь уйти. Ты не можешь снова бросить меня подобным образом.
Я уже вдела руки в рукава пальто, но когда стала застегивать пуговицы, они оказались для моих дрожащих рук слишком большими, а отверстия для них — слишком маленькими…
— Ты не можешь снова со мной так поступить! Ты меня слышишь?!
Я попыталась надеть перчатки…
— Ты не можешь снова от меня убежать!
Перчатки все никак не надевались: мои — ставшие очень неуклюжими — кисти в них все никак не засовывались.
— Ну же, скажи мне, что ты на самом деле чувствуешь! Скажи, что ты меня не любишь! Я хочу услышать от тебя эти слова!
Подгоняемая его неугомонностью и чувствуя, что у меня начинают сдавать нервы, я поспешно схватила свою шляпку и сумку.
— Не уходи из этой комнаты! Не смей этого делать! Лизка! Лизка!
Я вышла из комнаты и захлопнула за собой дверь, оставив и его самого, и его крики по ту ее сторону. «Лизка, вернись!» — слышала я, прислонившись спиной к двери, ставшей для меня спасительным парапетом, к двери, заглушающей его гневные слова. «Вернись, черт бы тебя побрал!.. Лизка!» Я вздрогнула, почувствовав, как в дверь ударилось что-то тяжелое, после чего раздался звон осколков разбившегося стеклянного предмета. Через щель под дверью к моим ногам побежала струйка воды. Но я так и осталась стоять, прислонившись спиной к двери, держа в руках шляпку и сумку. Я стояла абсолютно неподвижно. И чувствовала себя невероятно изможденной.
Появление — весьма своевременное! — медсестры, которая везла по коридору на тележке медикаменты, помогло мне собраться с силами и наконец-то уйти. Я пошла по коридору легким шагом, вытирая кулачком те несколько слез, в виде которых мои эмоции смогли пробиться сквозь мою гордость. Крики по ту сторону двери затихли.
19 февраля
Признаюсь тебе, брат, что я не виню тебя в своих горестях, — поверь мне. Их причиной была она и только она. Весь окружающий мир сократился для меня до поля зрения одной-единственной подзорной трубы, в котором было видно только ее — моего ангела и моего демона. Она была ангелом, который изменил мое мировосприятие и мою сущность, и это изменение было таким же сладостным, какой может быть смерть, и таким же мучительным, каким является рождение на белый свет. Она была демоном, который бросил меня одного в абсолютной пустоте, не оставив мне ни духовных ценностей, ни веры во что-либо, ни мыслей о чем-либо или о ком-либо, кроме нее самой — строптивой и недосягаемой. Я, охваченный отчаянием и сомнениями, почувствовал в своей душе пустоту, потому что она вытащила из моей души все, что в ней было, — как вытаскивают из ореха его содержимое и затем бросают пустую скорлупку себе под ноги. Она забрала из моей души все то, что и составляло мою сущность. Она сбросила мою звезду с небесного свода, а на ее месте создала черную дыру, состоящую из вопросов без ответов, и эта черная дыра поглотила всю мою энергию и все мое естество. Почему?
Почему она сделала из меня несчастного и жалкого человека? Почему она превратила мою свободу в бессмысленную обузу, мою независимость — в тоскливое одиночество, мою самодостаточность — в ощущение, что я абсолютно никому не нужен и никогда не буду нужен? Почему она ворвалась в мою жизнь и затем исчезла из нее, оставив после себя вирус одиночества и нестерпимое желание, отравляющее мою кровь?
Каждый день мне приходилось выносить невыносимые реалии своего существования и тайком улавливать моменты ее жизни: ее улыбки, адресованные другим мужчинам, разжигали во мне мою порочную похоть; ее пренебрежительный взгляд вызывал у меня неудержимое желание; ее голос, выделяющийся на фоне гула голосов окружающих ее людей, пробуждал во мне половой инстинкт (который, впрочем, никогда и не погружался в глубокий сон). Снова увидеть ее — это было для меня нестерпимой мукой. Пытаться относиться к ней с равнодушием — это было для меня настоящим подвигом. Находиться рядом с ней и сдерживать себя — это было чем-то невозможным.
Каждую ночь мне приходилось выносить невыносимые реалии своего существования и вспоминать моменты ее жизни. То, что ее не было рядом со мной, едва не доводило меня до безумия. Гармоничная последовательность изящных линий, составляющих ее разгоряченное тело, все время представала перед моим мысленным взором и затуманивала мой рассудок; эти линии танцевали под моим телом, возбуждающимся от каждого прикосновения, трепещущим при каждом моем вхождении в нее. Ее лицо, выточенное резцом искусного скульптора, ночью, как мне казалось, было рядом со мной, и в моих снах, полных захватывающих эротических сцен, я исступленно покусывал ее губы, пытаясь вонзиться в них зубами в поисках сладострастия — как вонзаются корни пальмы в песок пустыни в поисках влаги, — и чувствуя при этом, как ее длинные ресницы чиркают, подобно крыльям трепыхающейся бабочки, по моим щекам… Однако проснувшись, я обнаруживал, что лежу на кровати один. Да, я лежал один, подавляя стоны, вырываемые из мое груди воображаемыми плотскими утехами и, подобно влюбленному подростку, скрывая под простыней свою эрекцию. Я лежал один, с трудом избегая когтей сдерживаемого сексуального удовольствия, угрожающего исцарапать мою потную кожу. Я лежал один, и перед моим мысленным взором лихорадочно мелькали воспоминания о проявлениях ее сладострастия, о горячих поцелуях и жарких объятиях.
