— Ты когда-нибудь встречала Артура? — спросила Алекса.
— Конечно, и неоднократно, — она одарила Алексу улыбкой Чеширского кота. Взгляд у нее был настолько кошачий, что казалось — она вот-вот замурлыкает. — Ты знаешь, он был моим клиентом.
Внезапная волна ярости захлестнула Алексу.
— Я тебе не верю! — произнесла она так громко, что Саймон, беседовавший с Аароном Даймондом, послал ей предупреждающий взгляд.
— Нет, это правда. Я не хотела тебе говорить, но, когда я услышала новости о его смерти, меня бросило в дрожь. Я подумала, что он был с одной из моих девушек. Честно говоря, такое случается не в первый раз и замять это стоит немалых денег. Но когда я позвонила в контору — ты понимаешь, дорогая, как работает система, слава Богу, оказалось, что он у нас не регистрировался. Ты очень бледна, дорогая. Ты хорошо питаешься?
Первым побуждением Алексы было ударить Брук, вторым — сказать ей, что она — злобная, лживая сука, третьим — повернуться и выйти вон, но все три упредила тишина, охватившая переполненную мансарду и предвещавшая появление самого Хьюго Паскаля с непременным антуражем.
Выход Папы в соборе Святого Петра на торжественной мессе не был бы встречен таким почтительным молчанием. Конечно, Хьюго и вправду был легендой. Он родился в Скоки, штат Иллинойс. Его отец был мясником, который беспрерывно пьянствовал и лупил жену. Мать служила уборщицей, а временами — официанткой. Сам Хьюго перенес все возможные детские болезни и несчастные случаи. Его гомосексуальные наклонности сделали его изгоем в старших классах. Почти неграмотный, он обнаружил небольшой талант к рисованию и, вероятно, благодаря побоям, которые он перенес от отца и одноклассников, величайшую способность поглощать боль.
Садистов влекло к худому, бледному, хрупкому с виду юноше как мошек на свечу и, позволяя бить, пинать, пороть и топтать себя, Хьюго Паскалович в возрасте семнадцати лет смог проделать путь из Скоки в Нью-Йорк и найти себе работу помощника оформителя витрин у Блумингдейла. Через год он с болезненной аккуратностью моделировал обувь для «Вог», а еще через два его гигантские коробки с кукурузой, издевавшиеся над самой идеей искусства, обратили на себя внимание большинства авангардных критиков и катапультировали его навстречу славе и богатству. С тех пор в него стреляли, дважды резали, несколько раз избивали до полусмерти и выбрасывали под колеса машин на шоссе в Вест-Сайде — и все это он стоически перенес, не говоря уж о безумных голодных диетах и наркотиках, так что само его появление — доказательство, что он еще может дышать и ходить — вызывало сенсацию, даже среди утонченной публики.
Конечно, Паскаль настолько смахивал на привидение, что легко было поверить, будто он встал из могилы. Кожа у него была бледна, как у альбиноса и покрыта глубокими рубцами от старых шрамов, волосы — длинные, прямые и снежно-белые. Глаза его было невозможно увидеть из-за страшных карнавальных очков из тяжелого белого пластика, с одной красной линзой, а другой — голубой, с оправой, усеянной мелкими мигающими фонариками.
В каждом ухе у него был слуховой аппарат — из-за одной ли из своих детских болезней, или от побоев он оглох, и многие считали, что он никогда их не включает, что отчасти объясняло туманность его речей, но другие возражали, что просто долгое употребление ЛСД много лет назад разрушило его синапсы. Одет он был в черный кожаный пиджак, удивительно свежую белую рубашку и тщательно отглаженные серые фланелевые брюки. С каждой стороны его поддерживал байкер, затянутый в кожу, словно бы Паскаль упал, если его предоставить самому себе. Позади тянулась пестрая свита поклонников, «протеже» и разнообразных психопатов, обожавших Хьюго и периодически пытавшихся убить его.
Теперь, в полной тишине, он совершал свой путь вокруг мансарды, переходя от гостя к гостю, одаряя каждого вялым рукопожатием, точнее кратким прикосновением холодных сухих пальцев, и что-то бубня в знак приветствия. Один из его прислужников снимал шествие мэтра на пленку, другой тащил микрофон, болтавшийся перед Хьюго на длинном шесте, дабы не упустить ни одного его слова. Сам Далай-Лама не мог бы пожелать от своих последователей большего почтения.
— Не провоцируй Брук, — прошептал Саймон Алексе.
— Она лжет.
— Возможно, но что из этого?
— Я не верю, что Артур был ее клиентом. И уж, конечно, не после нашей встречи. Он любил меня, Саймон. Никто, кажется, этого не понимает.
— Не выходи из себя, Христа ради. Брук издевается над тобой, вот и все. Не обращай на нее внимания.
— Я так устала от всего этого. Его дети относятся ко мне как к грязи, Брук Кэбот утверждает, что он был ее клиентом и пьяницей… Саймон, Артур не был ничем подобным. Он был моим мужем.
— Он быв также вевиким ковекционером. — Она с трудом разобрала шепот Хьюго Паскаля из-за его шепелявости, причинявшей ему столько страданий в школе.
Алекса повернулась, чтобы оказаться лицом к лицу с хозяином, его цветные очки мигали огоньками прямо перед ней.
— Шочувствую вашей утвате, — скорбно сказал Хьюго. — Он оштавил вам много денег?
— Нет, то есть я хочу сказать, не знаю.
— Наверное, много, но вы прошто не говорите. — Очки скрывали глаза Паскаля, но было в них нечто, из-за чего он выглядел одновременно наивным и знающим, как хитрый ребенок, да и манера речи у него была детская — странная смесь чепухи и обескураживающей прямоты. — Не продавайте его ковекцию, — предупредил он. — Ражрожнить ее было бы преступвением.
— Согласна. Но не уверена, что это будет зависеть от меня.
Теперь она сознавала близость микрофона и камеры. Алекса понимала, что ее интервьюируют, и утешала себя мыслями, что любительские фильмы Паскаля теперь измеряются тысячами часов — фильмы, которых никто никогда не смотрел и не будет смотреть, памятник бессмысленному вуайеризму. Во всяком случае, она на это надеялась.
— Очень миво, што вы пришли, — пробормотал он и устремился приветствовать Брук Кэбот — как показалось Алексе, с подозрительным энтузиазмом.
Ланч она провела в горестном молчании, пока Паскалевы архангелы мотались от стола к столу, брякая на них подносы и рыча на гостей. К еде она не прикоснулась. Странное меню, из-за какого-то просчета кухонной обслуги или байкеров, начиналось с растаявшего мороженого и кончалось салатом, но хуже всего были макароны, настолько неаппетитные, что к ним не притронулся никто.
Зажатая между сэром Лео и Саймоном, которые были способны часами обсуждать цены на произведения искусства, словно католики, перебиравшие четки, она имела в избытке времени, чтобы осознать, как глупо было приходить сюда — но было уже слишком поздно.
Голос Саймона прервал ее размышления.
— Я сказал: они странная пара.
— Извини, кто?
— Посмотри туда. Кто бы мог подумать, что у Брук есть нечто, чего хочет Паскаль?
Алекса оглянулась через плечо на главный стол. Брук Кэбот сидела рядом с Хьюго Паскалем, и оба были погружены в беседу. При этом они все время посматривали в ее сторону. Паскаль даже снял свои комические очки, чтоб лучше ее разглядеть.
На миг ее охватила паника. Ей следовало рассказать Артуру правду, рассказать о себе все. Она так и хотела, но откладывала, пока не стало слишком поздно. Простил ли бы он ее, если б узнал? Она верила, что да. Что важнее, он бы понял; она не в том положении, чтобы сражаться с его семьей за то, чего он желал.
Об этом тоже слишком поздно сожалеть, решила она. Верно или нет — Артур доверял ей.
— Отвези меня домой, Саймон — попросила она.
Он мрачно кивнул.
— Я виноват, что привел тебя сюда. Прости.
— Нет, это я виновата. Я не понимала, что стала своего рода знаменитостью, хоть и по дурным причинам. Я к этому не привыкла.
— Хорошо, уйдем. Машина ждет у подъезда. Тебе нужно отдохнуть.
Она покачала головой.
— Я не нуждаюсь в отдыхе, Саймон. Мне нужно кое-кому позвонить.
— Надеюсь, бабушка, ты хорошо спала?
— Я всегда сплю хорошо. А почему бы нет? В отличие от большинства людей, у меня чистая совесть.
— Конечно.
— Не переношу людей, у которых бессонница. Твоя сестра вечно на это жалуется. Я говорю ей, что это полная чепуха. Сон вполне естественен. Ложишься в постель, закрываешь глаза и спишь. Вынуждена признать, что Сесилия принимает снотворное. А чего еще можно ждать? Девица в ее возрасте должна быть замужем. Ничто лучше мужа не способствует хорошему сну.
Роберт заколебался. Хочет ли она сказать, что мужья навевают скуку, или бабушка бросила завуалированный намек на секс? Последнее казалось невозможным, но с бабушкой никогда и ни в чем нельзя чувствовать себя уверенно.
Она приняла его в восемь часов утра, царственно возлежа в постели, с роскошным подносом на коленях. Роберт знал ее привычки как собственные — даже лучше, поскольку она более или менее правила семьей шестьдесят лет. Элинор вставала в шесть утра. Как только она просыпалась, горничная подавала ей стакан кипяченой воды и сок свежевыжатого лимона. Что она делала между шестью и семью тридцатью, ведомо было лишь горничной и Богу, но ровно в семь тридцать она всегда оказывалась в постели, при наложенной косметике, с прибранными волосами к в «утренних бриллиантах» на шее и запястьях, готовая принять поднос с завтраком. Ее ночных рубашек, конечно, никто никогда не видел, за исключением горничных и покойного Патнэма Баннермэна Старшего (хотя в последнем Роберт не мог бы поклясться), однако ее утренние пеньюары были знамениты — изысканные фантазии из кружев, атласа и лент, на глажку которых даже у самых опытных горничных уходили часы, изготовленные в Париже фирмой белья, ведущей традиции от времен Марии-Антуанетты. Бабушка, должно быть, имела их неисчерпаемый запас, поскольку Роберт никогда не видел ее в одном и том же — но, вообще-то, она имела неисчерпаемый запас чего угодно.
