Мэри Стюарт - И девять ждут тебя карет

Ознакомительная версия.

Как хорошо, что в аэропорту меня никто не должен встречать!

Самолет прибыл в Париж, когда уже начинало темнеть. Стоял мягкий, серенький мартовский вечер, воздух был по-весеннему свеж. Под ногами блестел мокрый асфальт; небо над летным полем, отмытое недавним дождем до чисто-голубого цвета, казалось бездонным. Влажный ветер подгонял гряду легких облаков, вспыхивавших бледным, призрачным светом, когда их касался луч заходящего солнца. За зданиями аэропорта ярко блестели провода, окаймлявшие шоссе, по которому мчались машины с зажженными фарами.

Часть багажа уже выгрузили. Я заметила свой потрепанный чемодан, втиснутый между новеньким щегольским баулом и чем-то огромным, экстравагантным, обтянутым кожей песочного цвета. Когда-то мой чемодан был дорогой и солидной вещью из настоящей хорошей кожи, на которой вытиснена монограмма отца, — теперь ее почти полностью закрывала полуразмытая лондонским дождем наклейка: «Мисс Л. Мартин, Париж». «Как символично», — подумала я с горькой иронией. Мисс Л. Мартин во плоти так же втиснута сейчас между дородным мужчиной в безупречно сшитом костюме и красивой молодой американкой, небрежно накинувшей шубу из платиновой норки поверх туалета, который со спокойным достоинством извещал окружающих, что его хозяйка недавно уже побывала в Париже. А у меня, должно быть, такой же потрепанный вид, как и у сохранившего следы былой респектабельности отцовского чемодана, выделявшегося среди мелкой ручной клади.

Прошло целых десять лет, и вот я наконец вернулась домой. Десять лет. Треть моей жизни, даже больше. Так много, что сейчас, медленно продвигаясь в толпе у таможенного барьера, я чувствовала себя путешественницей, впервые оказавшейся в чужой, незнакомой стране. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы приноровиться к быстрому потоку французской речи. Вокруг то и дело раздавались радостные восклицания людей, которых немедленно заключали в тесное кольцо родственники и знакомые, и я поймала себя на том, что невольно пробегаю глазами по толпе в поисках хотя бы одного знакомого лица. «Господи, какая глупость! Кто мог меня встречать? Мадам де Вальми собственной персоной?» Эта мысль вызвала у меня улыбку. Мадам была так любезна, что снабдила меня деньгами на такси до города. Вряд ли она могла бы сделать что-то большее для наемной прислуги. Именно прислугой я и была. Отныне придется не забывать об этом ни на минуту.

Таможенник, держа в руке мелок, подвинул ко мне чемодан. В тот момент, когда я шагнула вперед, чтобы взять багаж, пробегавший мимо служащий аэропорта столкнулся со мной и нечаянно выбил из рук сумочку, которая, отлетев к барьеру, шлепнулась на пол.

— Мillе pardons, mademoiselle. Excusez moi.

— Се n'est rien, monsieur.

— Je vous ai fait du mal?

— Pas du tout. Ce n'est rien.

— Permettez moi, mademoiselle, votre sac.

— Merci, monsieur. Non, je vous assure, il n'y a pas de mal...[2]

Только после многократных горячих уверений, что у меня ничего не пропало и моему здоровью не нанесен непоправимый урон, он наконец испарился.

Нахмурившись, я проводила его глазами. Ничего особенного не произошло, но я внезапно осознала, что десять лет — не так уж много. Моя реакция была мгновенной, словно кто-то переключил рычаг в голове.

Такое не должно повториться. Надо постоянно помнить одно обстоятельство. «Я англичанка. Англичанка» . Мадам де Вальми очень ясно дала понять: ей нужна именно английская девушка, и коль скоро она решила, что французский язык и все, связанное с Францией, знакомо мне не больше, чем любой средней «английской девушке», учившей французский в школе, ничего дурного тут нет. Она почему-то постоянно подчеркивала свое требование... но, может быть, я так жаждала получить это место, что придала слишком большое значение ее словам. А вообще-то, вряд ли мадам может действительно интересовать, кто я такая — англичанка, француженка или даже готтентотка, если я буду добросовестно выполнять свои обязанности и, забывшись, не перейду на французский, беседуя со своим питомцем, маленьким Филиппом; с ним я должна говорить по-английски. Кроме того, нельзя сказать, что я ее обманула, потому что я действительно англичанка. Мой отец — англичанин, в маме по крайней мере четверть английской крови... и детские годы кажутся сейчас такими далекими. Годы, которые мы с мамой прожили у бабушки в Пасси. Париж был занят бошами, а отец неизвестно где скрывался, но мы знали, что ему угрожает опасность, и не позволяли себе говорить или даже думать по-английски... Эти дни отодвинулись так далеко в прошлое, что казалось, их пережил кто-то другой.

Гораздо более реальными были последние десять лет, проведенные в Англии, — семь в лондонском приюте Констанс Батчер и три относительно независимых, дававших ложное ощущение полной свободы года, когда я называлась «главной прислугой», то есть в каждой бочке затычкой, в начальной школе для мальчиков в Кенте. Бесконечные, устланные зеленым линолеумом коридоры, колбаса на обед по понедельникам и четвергам, кучи грязных простынь, которые надо сложить и сосчитать, запах мела и карболового мыла в классах...

Все это запомнилось гораздо лучше, чем уютный старый домик в Пасси или даже парижская квартира на улице Прантан, на последнем этаже, куда мы переехали, когда война закончилась и отец вернулся домой...

— Ни о чем не хотите заявить? — устало спросил таможенник.

Я вздрогнула и, обернувшись к нему, решительно произнесла по-английски: «Нет, ничего такого. Вообще ничего...»

Перед зданием аэропорта выстроились такси. «Отель «Крийон», пожалуйста», — сказала я шоферу и усмехнулась про себя, заметив слегка удивленный вид, с которым он выслушал этот внушающий немалое почтение адрес.

Потом он поставил рядом со мной старый коричневый чемодан; дверца захлопнулась, машина набрала скорость, мы отправились в город.

Если во мне еще оставалось ощущение чего-то незнакомого, сейчас оно исчезло окончательно. Такси, сделав крутой поворот, выехало на шоссе. Резко взвизгнули на мокром асфальте тормоза, и машина помчалась в Париж.

Я откинулась на спинку заднего сиденья, вдыхая знакомый резкий запах «Голуаз», старой кожи, застоявшуюся бензиновую вонь; прежний мирок смыкался вокруг меня, окружая облаком полузабытых ощущений, которые, казалось, полностью вытеснили картины последних десяти лет жизни, словно их и не было. Машина сказалась ящиком Пандоры, а я не только приоткрыла его крышку, но и очутилась внутри его. Эти ласкающие, жалящие воспоминания... вещи, которых я раньше никогда не замечала, по которым никогда не тосковала, пока снова их не увидела; эти нисколько не изменившиеся частички жизни, которая остановилась десять лет назад...

Шофер читал газету, она была свернута и засунута в ящик рядом с приборной доской. Знакомый жирный расплывающийся шрифт; уголок фотографии, почти неразличимой с моего места. С нами поравнялся автобус, над передним стеклом которого светилась надпись «САНЛИ». Перед глазами промелькнули стеснившиеся на задней площадке, вплотную прижатые друг к другу рабочие парни и девушки, которые покачивались в такт движению машины, ухватившись за поручни и кожаные петли.

Потом вокруг меня сомкнулись безобразные парижские окраины: высокие дома — балконы с железными перилами, окна, прикрытые жалюзи, щиты с ободранными афишами (Бонбель, Сюниль и прочее, и прочее); грязные табачные лавчонки, витрины которых отражались на мокром тротуаре оранжевым и золотым; ярко сверкающие ряды бутылок, тесно сдвинутые металлические столики у запотевших окон; Дюбо, Дюбон, Дюбонне... а впереди — отделенный от нас длинным, плавно спускающимся прямым отрезком дороги на Фландрию — Париж зажигал вечерние огни.

Вдруг защипало в глазах, я опустила веки и откинулась на потрепанную обивку сиденья. Но дыхание Парижа неумолимо коснулось меня, проникнув сквозь открытое стекло машины, атаковало тысячью запахов поджаренных кофейных зерен, кошек, водосточных труб, вина, влажного воздуха... Хрипло звучали голоса продавцов газет: «Франс суар», «Пари пресс»... кто-то предлагал лотерейные билеты... полицейские свистки... визг тормозов. «Чего-то не хватает, — рассеянно подумала я, — что-то изменилось...» Но только когда машина вильнула в сторону и я, открыв глаза, увидела, что водитель едва не врезался в группу велосипедистов, мне стало понятно, в чем дело. Шофер не просигналил; неумолчный шум автомобильных гудков навсегда покинул Париж. Я внимательно всматривалась в окружающее, словно никогда не бывала здесь, словно оказалась в чужом городе, живущем незнакомой жизнью.

Ознакомительная версия.