Ознакомительная версия.
От “Картье” тоже несло тюрьмой. И в квартире был стойкий запах кутузки, должно быть, из-за одежды, кучей сваленной перед входной дверью. Он вошел в свой дом и первым делом сбросил с себя все, в чем был, включая очки. Теперь, покосившись на зловонную кучу, он трусливо перебежал в спальню, выхватил из гардероба чистые джинсы, напялил их прямо на голое тело и некоторое время думал.
Только один вопрос его занимал – кто? И, пожалуй, еще один – зачем? И он ничего не испытывал, кроме горячего и острого, как давешние водяные струи, бешенства. Еще брезгливость, пожалуй, к самому себе, к своему отвращению и страху.
И все. Больше ничего.
Он сунул ноги в летние кроссовки, валявшиеся на полу под одеждой, дернул створку шкафа, закрывая полки и вешалки, и решительно вышел в холл.
Ему нужна трезвая и холодная голова – собственно, только такая у него и имелась в наличии! – но куча барахла на полу не давала ему покоя.
Запах кутузки приблизился, вполз в голову, занял там много места, освободившегося за три дня бездействия и бешенства, – пожалуй, теперь он точно знает, что именно испытывает дикий зверь, ни за что ни про что посаженный в клетку. Три шага вдоль, два шага поперек, стена, решетка, вонь.
Очки валялись сверху, он подцепил их и кинул в кресло, надевать не стал, а одежду сгреб в кучу – ботинок вывалился, и Арсений осторожно присел, чтобы поднять его. Той рукой, в которой был зажат ботинок, он открыл замок, ногой толкнул тяжелую дверь и вышел на лестничную площадку.
Площадка была чистой и просторной, напротив всего одна квартира, и он даже толком не знал, кто в ней живет. Хорошо бы никто не жил, ничего не видел, ни о чем не спрашивал!..
– Что ты делаешь?!
Голос грянул из пустоты, и он остановился посреди лестничного пролета. Куча барахла мешала ему, кроме того, он был без очков.
– Господи, Арсений, что ты делаешь?! Ну, конечно. Картина Репина “Не ждали”.
– Помоги мне.
Она секунду помедлила, потом подбежала, процокали ее каблучки, и сняла немного барахла сверху кучи. Сняла и оказалась с ним нос к носу.
– Что это такое? Куда ты это тащишь?!
– На весеннюю распродажу, – ответил он любезно. – Иди за мной.
Она послушно потащилась за ним. Она почему-то всегда его слушалась…
Троепольский дошел до первого этажа, до каморки консьержки, и свалил одежду на пол.
Консьержка вытаращила глаза.
– Что это вы, Арсений Михайлович? Никак переезжаете?
– Не дождетесь, – под нос себе пробормотал Арсений Михаилович. Полина расслышала, а консьержка нет.
– Эдита Карловна, это мои… старые вещи. Вы посмотрите, если вам что-то нужно для кого-нибудь, возьмите, а если нет, выбросьте. – И добавил: – Пожалуйста.
Он рос в хорошей семье и вырос вежливым мальчиком.
– Давай. Кидай. – Это уже к Полине. Она опять секунду помедлила и не кинула.
– А ты карманы в этих… старых вещах проверил?
Про карманы он даже не вспомнил. Эдита Карловна смотрела на них, разинув рот, полный золотых и серебряных зубов. Переводила взгляд с них на барахло и обратно.
Полина стремительно присела – Гуччи в элегантном полосатом пальто завозился и занервничал у нее под мышкой – и стала решительно копаться в одежде Арсения, отыскивая карманы.
Консьержка неожиданно взвизгнула и подскочила так, что чайная ложка звякнула о подстаканник.
– Господи Иисусе, это что у вас?
– Где? А, это моя собака.
– А чего это она такая? Лишайная, что ли?
– Это такая редкая порода. Специальная.
– Без шерсти, что ли?
В одном кармане был бумажник, в другом ключи от машины. Полина достала бумажник и сунула Трое-польскому. Он взял, и она продолжила шарить.
Ручка. Сложенный вчетверо листок бумаги. Десять копеек. Кажется, все.
– А телефон? Паспорт?
– Дома.
– Точно?
– Страсть какая-то, а не собака. И чего только не придумают, а? Собака на то и собака, чтобы в шерсти быть, хозяев охранять. А это? Разве ж это собака?
– Такая порода.
– Точно, не лишайная она?
Прямо у Полины перед носом были гранитные плиты пола и его ноги без носков, всунутые в старые кроссовки. Она отвела глаза и поднялась, сразу оказавшись одного с ним роста.
– Арсений Михайлович, так чего мне делать-то?
– Что хотите. Если вам ничего не нужно, выбросьте.
– Выбросьте, – пробормотала консьержка с презрением к богатым недоумкам, вроде Троепольского, которые время от времени начинают “чудить”, – как бы не так! Такие вещи, да выбрасывать!..
– Пошли. Извините нас, Эдита Карловна. – За руку он потащил Полину к лестнице, и примерно на середине пути она выдернула руку.
– Ты что? С ума сошел?
– А что такое?
– Да ничего такого! Зачем ты все… выбросил? Арсений Троепольский не мог сказать Полине Светловой, что выбросил все потому, что в его доме от этих вещей невыносимо воняло тюрьмой, и, как выяснилось совсем недавно, он просто не в состоянии жить в этом запахе. И он сказал:
– Какое тебе дело?
Собака Гуччи из-под ее локтя посмотрела на него укоризненно. Гуччи не понравился его тон.
– Да мне никакого дела до этого нет, но тебя три дня продержали в кутузке.
– И что? У меня теперь подмоченная репутация? Эдита Карловна не сможет подарить мои штаны своему сыну по идейным соображениям?
– А то, что приедут менты, и она им скажет, что от одежды, в которой ты был у Феди, ты моментально избавился. И что тогда?
Она была права, и от ее правоты он раздражался все сильнее.
– И что?
– Ничего. У тебя будут неприятности.
– У меня и так их полно. Заходи.
Он пропустил Полину в квартиру, захлопнул дверь, обошел ее и исчез. Гуччи затряс ушами и посмотрел на Полину с вопросительной укоризной. “Он просто хам и совсем не джентльмен, – вот что выражали выпученные Гуччины глазки. – Зря ты с ним связалась”.
– Да я и не связывалась, – прошептала Полина и ссадила собаку на пол.
– Что? – Троепольский стоял в дверях, вид у него был крайне раздраженный.
– Тебя давно отпустили?
– Два часа назад.
– Почему ты никому не позвонил?
– Кому, например?
– Сизову. Или… мне.
– Почему я должен вам звонить?
– Ты не должен, – тихо ответила она, – но мог бы.
– Ну хочешь, – предложил он, – я тебе позвоню. Прямо сейчас.
Она ехала и мечтала утешать его, если он окажется дома. Адвокат, с которым она разговаривала накануне, уверял, что в ближайшее время Арсения непременно выпустят, ибо держать его дальше “под стражей нет никаких законных оснований”, и она поехала на свой страх и риск, изо всех сил надеясь, что его уже выпустили.
Арсения выпустили, но о том, что его нельзя утешать – никому не позволено, – она забыла. Его никогда нельзя было утешать, он не давался.
Ознакомительная версия.