– Ого! – сказал Лерой. И спросил, указывая на распростертого Акселя: Создание говорит?
– По-французски и по-немецки.
Лерой потрогал Акселя носком горного сапога.
– Эй, ты, чудо природы, – сказал он по-французски. – Вставай. Не могу же я с тобой говорить, когда ты лежишь. Невежливо это, да и неудобно.
Аксель поднялся на ноги с трудом.
– Слушай, тигра, – сказал Лерой. – Я не хочу, чтобы ты ходил в этот колледж. Вообще. Я иногда туда наведываюсь. Ну так вот – увижу тебя хоть раз в кампусе – и ты труп. Серьезно. Теперь залезай обратно в свою фашисткую жестянку и езжай к родителям, и скажи им, что переводишься в другое место.
– Не понял, – сказал Аксель.
– Он действительно имеет это в виду, – заверила его Грэйс. – Делай как он говорит. Он черт знает сколько людей убил. Он такой.
– Ага … – с сомнением сказал Аксель.
Лерой вытащил пистолет и загнал патрон в ствол.
– Понял, – сказал Аксель.
Лерой схватил его за шиворот и приставил дуло к его подбородку.
– Думаешь, я шучу? – сказал он. – Скажи мне, ты так думаешь? Мне бы было очень приятно узнать, что ты думаешь, что я шучу.
– Нет. Нет, – сказал Аксель. – Я так не думаю.
– Ты сделаешь все, как я велел? – спросил Лерой, сомневаясь. – Поскольку, знаешь, я бы тебя пристрелил бы … здесь … и закинул бы тебя …. – он огляделся, – … вон туда, – он указал на какую-то точку в лесу. – А машину бы твою поджег. А еще можно посадить тебя в машину, и поджечь ее, пока ты в ней сидишь. Еще я могу поджечь тебя, а машину не трогать. И никаких никому забот. И, знаешь, чем непрерывно агонизировать по поводу отвратительного поведения сына, родители твои могли бы заняться чем-нибудь полезным для разнообразия – путешествовать, или читать, или заниматься благотворительностью.
– Я сделаю так, как вы говорите, – сказал Аксель.
– Прекрасно, – сказал Лерой. – Хороший мальчик. Я ведь не какое-нибудь там чудовище, несмотря на слухи. Я и разумным умею быть, когда имею дело с разумными людьми. Ну, пошел на хуй отсюда, пока я не передумал.
Аксель залез в свою машину и уехал.
– Так, – сказал Лерой, убирая пистолет. – Вползай.
Мотор работал. Внутри Рено было тепло.
– Что ты здесь делаешь? – спросила Грэйс.
– Я здесь живу.
– Где?
– Где-то в этих местах. Адреса, чтобы тебе дать, у меня нет. И мобильник с собой не ношу.
– А пистолет носишь.
– Жизнь полна иронии.
– Как ты меня нашел?
– Я вспомнил, что приближаются рождественские каникулы, и решил – почему бы не поехать и не повидаться с тобой до того, как убежишь к маме под крылышко, и вдруг – вижу, ты лезешь в машину к этому дебилу. Что я должен был думать?
– Он мог оказаться моим бойфрендом.
– Вряд ли. Не забывай – каждый кандидат должен быть одобрен мною лично, а уж потом становиться твоим бойфрендом.
– Тебя не было под рукой.
– Мне не нужно быть под рукой. Ты прекрасно знаешь, какие у меня критерии. Как дела дома?
– Я … Слушай, па, я…
– Не важно. Давай найдем какую-нибудь круглосуточную брассьери.
Таковых в регионе не было. В конце концов Лерой отказался от поисков и просто доехал до Парижа. Одно кафе у Пигаль оказалось открыто, и толстый хозяин, сонно улыбаясь, вскоре организовал два омлета и кофе.
– Я бываю так романтична порой, – сказала пухлая Грэйс. – Я бы хотела в кого-нибудь влюбиться, и чтобы он влюбился в меня, и мы бы ничего в этой связи не предпринимали лет так десять, а потом он пришел бы ко мне, и … – Грэйс мечтательно посмотрела на потолок.
– Из уважения ко мне, – сказал Лерой, – рекомендую тебе впредь совершать свои собственные ошибки. На мои у меня авторское право.
– Эй, па, – сказала Грэйс. – Я вот думаю … Ты когда-нибудь … не знаю … Ты когда-нибудь думал обо мне, как…
Лерой оторвался от омлета и строго на нее посмотрел.
– Были ли у меня фантазии по твоему поводу, и не намеревался ли я сделать тебя своей любовницей? И так далее. Нет.
– Почему?
– Я тебя знаю с тех пор, как тебе было девять лет. Даже в чисто практическом смысле я твой отец.
– Да, я понимаю. Но…
– А все остальное – вопрос самодисциплины.
– А если бы ты не был женат на маме?
– Ах, да. Сколько возможностей сразу. Увы, варианты такого альтернативного существования так и останутся для меня тайной великой и страшной.
– Перестань, – сказала она. – Я серьезно. Все-таки, иногда, я думаю о тебе … как о мужчине…
– Это участь всех дочерей. И тем не менее, рекомендую держать такие думы при себе, во избежание очень болезненных шлепков, которые могут оказаться результатом таких дум.
– И ты никогда не…
– Каждый мужчина, – серьезно сказал Лерой, – помнит своих женщин не от момента к моменту, но целиком, как цепочку воспоминаний, с кульминацией в настоящем моменте, и с продолжением в будущем. Память влияет на то, как мужчина воспринимает женщин, участвующих в его жизни. Тебе было девять, когда я увидел тебя в первый раз, и я до сих пор помню тебя именно такой. У тебя еще не было менструаций, ты была тоненькая и ужасно умилительная, с взбитыми сливками, размазанными по лицу. У тебя были липкие пальцы, очень грязные волосы, и очень забавные маленькие ножки. Я слышал, что подофилия нынче в моде, но, к счастью для всех, в сексуальных делах я абсолютно нормальный мужчина.
– Неправда. Гвен мне про тебя рассказывала.
– Что она тебе рассказывала?
– Ты в нее втрескался в колледже. И все эти годы ее любил. Это ненормально.
– Гвен следует быть скромнее. Как она поживает?
– Она ничего. После того, как ты исчез, она ужасно на тебя злилась. Говорила, что не хочет тебя видеть больше, никогда. Почему бы тебе не вернуться?
– Не сейчас.
– Но ты ведь вернешься?
– Когда дым рассеется. В данный момент меня ищут федералы.
– Ты шутишь.
– Нет. Но в списке самых срочных дел я у них не значусь, стало быть, нужно только подождать, пока несколько человек уйдут в отставку, только и всего. Два или три года. После этого досье потеряется, и все притворятся, что ничего не было.
***
Ненавижу людей. Всех. Нет, я не это имею в виду. Не всех. Я ненавижу только тех, кого когда-либо встречала. Недалекие, эгоистичные нарциссы, все. Подонки.
Нечего на меня так смотреть, существо. Постарайся вести себя так, чтобы хоть что-то казалось осмысленным в этой вонючей палате. Я – осмыслена. Я. Я – мама. Понятно? Нет, твои мысли опять куда-то убежали. Сосредоточься. Я – мама. Можно просто мам или ма. Начинай воспринимать меня всерьез, пора уже.
Ебаные суки, они обещали, что пузо у меня уменьшится после того, как ты из него выйдешь. А оно все еще – как купол Церкви Святого Бартоломея. Как-то стыдно даже. Не бойся, я знаю и ты знаешь, что рано или поздно оно войдет в норму, мое пузо. Да и вообще – подумаешь, пузо. А вот, к примеру, икры у мамы – совершенно прекрасны. Смотри. Нет, ты на икры смотри. Ну – не прекрасны разве? Скажи, что нет. Попробуй только. И это не всё. Я тебе сейчас поведаю одну тайну. Слушаешь? Нет, ты все-таки сосредоточься, поскольку это важно, ясно? Прояви интерес, а то нечестно. Ну вот, значит – тайна. Запястья у мамы – это просто мечта. Самые красивые запястья в истории человечества. О да. Гордишься? А надо бы, особенно если принять во внимание факт, что груди ты мне испортишь в последующие месяца три. Но не запястья. Посмотри, какое запястье, а? Нет, не отворачивайся, ты не глупее, чем есть, не притворяйся. Смотри. Видишь? Можно пересечь весь мир тысячу раз, забираться на горы Тибета, нежиться на солнце в Рио, сломать ногу, катаясь на лыжах в Альпах, отморозить жопу на Аляске, напиться в Париже, промокнуть до нитки в Петербурге, посетить все дурацкие сафари в Африке, жрать печенье, запивая молоком в Копенгагене – и никогда ты не увидишь такого запястья, как у мамы. И пальцы. Посмотри, какие пальцы. Идеальные. Я бы тебе и бедро показала, но мне слишком удобно сейчас, что не часто теперь бывает последнее время, так что с бедром подождем. Но бёдра у меня очень хороши. Поверь мне на слово. И перестань реветь, перестань. Ужасно раздражает, когда ты ревешь. Да, я знаю, ты хочешь есть. Нет, вот тебе левый сосок, хватай, а то правый саднит от твоих недавних упражнений.
